– Не волнуйтесь, ФСБ, – с этими словами Гоша извлёк из кармана и показал обеспокоенным удостоверение сотрудника ведомства. Напряжение заметно спало. – Что тут такое? – поинтересовался Гоша. Люди расступились, я посмотрел вперёд, и в глазах у меня тут же потемнело, во рту пересохло. Взору открылось то, что мы уже видел и вчера вечером. Перед нами лежала груда изуродованных останков, таких же, какие остались от Петруччо на той ужасной поляне. У останков сидела престарелая женщина и в голос ревела, то воздымая руки к небу, то изо всех сил прижимая к груди облезлую шапку-ушанку. Я двумя большими шагами подскочил к зловонной, страшной массе и… Отлегло! Это были мужские останки, судя по лежащим рядом валенкам и стенаниям несчастной женщины, которая стонала: «Ваня, Ванечка, ну как же так?! Ка-ак? Почему? Нет, нет! Боже, за что, за что-о?» Клоки волос, которые не были залиты кровью, были седыми. Это точно был труп старика, явно опознанный безутешной вдовой. И хоть сердце моё съёжилось от страшного зрелища, я тем не менее подумал: «Слава тебе Господи; не Даша!» и перекрестился.
– Чего вы стоите? Скоро стемнеет! Идите на север! – крикнул я зевакам. – Эти монстры ночью властвуют, пока солнце, они в укрытиях.
Толпа загудела. Кто-то, моментально оторвавшись от зрелища, устремился вперёд, кто-то, пользуясь образовавшейся среди зевак брешью, подошёл к трупу поближе.
Пользуясь массовым скоплением людей, я предпринял очередную попытку выведать что-нибудь о Даше, рассказал о ситуации, приключившейся с нами, и обозначил Дашины приметы, но никто ничего не сказал. Я в расстройстве махнул рукой, развернулся и пошёл к машине. Гоша зачем-то ещё с минуту просидел на корточках над изодранным телом, очевидно, изучая принципы умерщвления, используемые афганцами, затем тоже вернулся в машину. Мы поехали дальше…
– Сначала голову сворачивают, – спустя некоторое время заговорил Гоша. – Я посмотрел вчера на Петруччо этого, и сейчас вот сравнил. У обоих голова назад смотрит, когда тело на животе лежит, – заключил Гоша.
– Слава Богу, хоть не мучают, быстро расправляются… – выдавил я. Я подумал, что это всё же менее страшно, чем если бы они, афганцы, например, изувечивали бы несчастных и оставляли бы их умирать в страшных мучениях.
– Ведь надрессированы, собаки! – сделал вывод Гоша. – Это явно не воля этих безмозглых мешков с кишками, а конкретная «программа» – истребление человекоподобных без шанса на выживание. – Гоша скривил лицо, всем видом выражая ненависть к тем, кто затеял эту страшную кампанию по «зачистке» континента. – М-да, – вполголоса произнёс он, – такого в истории ещё не было…
Тем временем, по мере того как солнце неторопливо перекатывалось по небу с востока на запад, в одночасье покрывая тысячи километров, нескончаемый поток беженцев понемногу редел. «Бедные, бедные люди, – думал я, – ведь пешком они за уже короткий световой день покроют лишь какие-то крохи… Ну двадцать-двадцать пять километров максимум. Счастливчики на лошадях, конечно, под сотню километров. Те же, что на машине, уже к ночи, вероятно, будут в Питере. Но пешие, коих большинство?! Где же они все будут ночевать? Под открытым небом, на морозе? Да и афганцы-то уже снуют небось в округе, прячутся сейчас от солнца по опустошённым за время ночных вакханалий домам, чтобы с заходом солнца…» Мне было страшно даже представить, что если афганцы и впрямь уже массово оккупировали территории вплоть до деревни, где живёт баба Зоя, а может, и дальше, то какие ужасы будут твориться в округе уже этой ночью!.. Понаслышке я знал, что если в округе были замечены единичные афганцы, да даже всего один, то, с огромной вероятностью, следующей ночью в округе появляются уже сотни живых мертвецов, а ещё через сутки – тысячи!
А я ехал и не мог налюбоваться пейзажами за окном. Как же было красиво вокруг: легкий морозец, голубое с алым предзакатное небо, лёгкий снежок, едва прикрывающий поля слева и справа от дороги… От такой красоты волей-неволей начинал я впадать в ностальгию. Вспомнились мне и дни моего детства, когда примерно в такую же погоду, только при большем обилии снежка на земле, ходили мы с дедом в лес кататься на лыжах. И школьные дни, когда мы, беззаботные сорванцы-семиклассники, выскакивали на пятнадцатиминутных переменах на улицу и промокали до нитки, кувыркаясь в сугробах, в борьбе друг с другом. И годы отрочества, когда в выходные дни в столь прекрасную погоду ходили с друзьями всей гурьбой на катки и проводили там беззаботные часы. Блаженство! Такая погода, которую можно было наблюдать в тот день, ассоциировалась у меня с блаженством! Но ассоциативный ряд быстро прервался очередной страшной картиной у обочины трассы, наподобие увиденной немногим ранее… Опять толпа зевак, окруживших нечто страшное, крики, рыдания. Через четыреста метров ещё, потом ещё. Сворачиваем с трассы влево и вправо, заезжаем в деревушки. Всюду задаём торопящимся в путь, на север, людям один и тот же вопрос. Опять получаем один и тот же ответ. Затем снова выходим на трассу. Снова сворачиваем на просёлочные дороги и едем дальше без какой-либо логики, наугад, дабы спросить ещё людей. И снова безрезультатно; везде спрашиваем, но вновь и вновь люди мотают головой. Им совершенно не до нас. Никто не хочет тратить драгоценные минуты и говорить с нами, проходят мимо. Приходится выскакивать из машины и идти за ними, параллельно расспрашивая. Ответ всегда один и тот же: «Не видели», «Не слышали». Да и на что я вообще надеюсь? Боже! Чем дальше мы ехали в сторону Москвы, тем чаще видели то тут, то там обезображенные трупы людей и домашнего скота. И вдоль самой Ленинградской дороги, и в деревнях. Тут уже никто из шедших на север не обращал на них внимания. Скоро нам практически перестали встречаться живые люди. Уже и следа не оставалось от текущих, словно ручей, человеческих потоков, а встречались лишь разрозненные группки по два-четыре человека, а то и вовсе одиночки – последние, запоздалые по каким-то причинам беженцы, чьи шансы выжить в грядущую ночь были просто смешными. Ещё километра через два-три мы совсем перестали встречать людей даже в деревнях, тогда как в ранее посещённых деревушках всегда находились те (в основном упёртые старики), кто наотрез отказывался покидать родные земли и готов был, вооружившись вилами, принять неравный бой, чтобы попробовать протянуть ещё хоть немного, но дома своего не оставить. Но уже практически все деревни были абсолютно пустыми. Везде трупы, трупы. Мысли стали путаться. Недавно навеянные прекрасной, уже почти по-настоящему зимней погодой, и воссозданные в моём сознании дорогие сердцу образы, сотканные из воспоминаний разных лет, бесследно улетучились. Иллюзия беззаботности, веселья и радости, едва подразнившая меня, вмиг рассеялась. Все образы залились чёрными красками окружающей действительности. Чем дальше мы ехали, тем ужаснее виды открывались нашему взору. У меня уже во всю лились слёзы, которые я перестал скрывать и смахивал их рукавом пуховика, дрожали руки. Порой в глазах мутнело от невозможности моего сознания принимать видимое вокруг за реальность.
Страшное чувство, которое нельзя себе представить, а можно только испытать. Выжившие же этой ночью в аду, свидетельства которого повсюду заставляли цепенеть от ужаса, следующие на север люди и рассказывали жителям попутных деревень, куда афганцы ещё не успели добраться, про надвигающийся ужас. Поэтому-то мы сегодня и видели нескончаемые караваны бледных от страха беженцев, устремившихся на север. Поэтому и пустели в одночасье деревня за деревней, чьи жители в надежде на спасенье удалялись на север.
