По счастью, Яганна Стефановна и Хлоя, поднявшись на второй
этаж, пока миновали спальню Августы и пошли дальше по коридору к комнате фрау
Шмидт. Лиза была поражена спокойным, полусонным тоном их разговора,
посвященного подсчетам каких-то расходов и сетованиям в адрес синьоры Агаты
Дито, которая пообещала им самого дешевого мясника в Риме, а на деле свела с
настоящим обдиралой. Не обошлось и без упреков в адрес Чекины, которая улизнула
куда-то от госпожи: как была дверь заложена, так и стоит.
Наконец фрау Шмидт и Хлоя скрылись за поворотом коридора, и
Лиза отважилась выбраться из своего уголка. Ей уже до смерти хотелось спать,
однако непременною казалась необходимость избавиться от фьяски. Не могла же она
спрятать бутылку в своей опочивальне! А ну как Чекина или Хлоя наткнутся на
нее? Поди-ка объясни потом, что ночами не прикладывается втихаря к бутылке!
Вдобавок на руке у нее все еще болтались крестики Августы.
Следовало бы запрятать их куда подальше, но Лиза неожиданно для себя самой, то
ли из чистого озорства, то ли из растерянности, то ли из опьянения сегодняшним
днем, нацепила их на ручки метелок, прислоненных к двери.
Потом, едва дыша, с чрезвычайной осторожностью нашаривая
ногою ступеньки, она спустилась с лестницы и, миновав кухню, двинулась к
буфетной. Однако по пути ей надобно было пройти около комнаты Фальконе, за
дверью которой так плясал огонек ночника, будто граф сновал из угла в угол. И
Лизу вдруг обуяло нестерпимое любопытство узнать, что же происходит, что
вынуждает так метаться всегда спокойного Петра Федоровича. И, перехватив
стеклянное горлышко одной рукою, Лиза осторожно потянула на себя дверь.
Тяжелая дубовая створка бесшумно и послушно поддалась, и
Лиза устремила сверкающий любопытством взор свой в мерцающую полутьму. В ту же
секунду руки ее взлетели потрясенно, и злополучная фьяска грохнулась на пол с
оглушительным звоном!
* * *
Бог весть сколько он длился, этот звон, – мгновение, другое…
Но этого хватило Лизе, чтобы отпрянуть от двери Фальконе, невесомо взмыть по
лестнице и, ворвавшись в свою спальню, рухнуть на кровать.
Она лежала, уткнувшись в подушку, унимая бешеный стук
сердца, и непрошеные слезы одна за другой текли по щекам. Отчего-то
вспомнилось, как вчера лишь, об эту пору, она вот так же плакала от злой
усталости, а Чекина принесла ей свой наряд и уговорила сбежать прогуляться,
отдохнуть, пожалеть себя… Вспомнилось еще, какую горячую, страстную
благодарность испытывала она тогда к Чекине. К той самой Чекине, которую сейчас
ненавидела, как ни одно живое существо на свете, как самую омерзительную из
всех омерзительных тварей! Это было похоже, как если бы все они, весь их
сплоченный опасностью и общим стремлением кружок русских, преданных друг другу,
знающих друг друга людей, вольно раскинулся на солнечном припеке, отдыхая, и
вдруг на колени одного из них вползла холодная змейка и по-хозяйски развернула
свои смертоносные кольца, предъявляя этим права на сего человека и как бы
отгораживая его от всех прочих непроницаемою стеною. Именно это испытывала
Лиза, когда там, внизу, увидела ослабевшего, измученного страстью Фальконе и
Чекину, цепко окольцевавшую его своими руками, своими стройными, высоко
открытыми ногами, властно прильнувшую к нему оголенною грудью в позе, не
оставлявшей никаких сомнений…
«Да разве я сама, Лиза, была лучше, когда лежала с Беппо под
телегою, млея от похоти?» – пробормотал в ее душе голосок совести; и тут же все
существо Лизы возмущенно встрепенулось в ответ: да, было, все было именно так,
в этом-то и дело! То были порыв, забвение, торжество мгновенной страсти, коя
могла бы даже, наверное, перерасти в истинную любовь. Там они оба потеряли
голову, а здесь Лиза в один краткий миг с необычайной ясностью узрела полную
подавленность и подчиненность сердечному и телесному влечению со стороны
Фальконе и холодную расчетливость Чекины.
Нарочитость обольщения сквозила в ее вздохе, хватке, во всей
ее цветущей, плотской красоте. Только сейчас Лиза рассмотрела то, что давно
уже, с первого взгляда, стало заметным более проницательным и хладнокровным
Яганне Стефановне и Хлое: черные глаза, черные волосы, матово-смуглое лицо
Чекины, ее крупные черты, яркие губы, ее манера держаться были в общем-то
красивы и привлекательны. Но во всем этом ясно читалось то особое выражение
внутреннего склада, которое налагается преимущественно на женщин, прошедших
сквозь самые низменные житейские искусы и приключения…
Больше всего Лизу ударила по сердцу двуличность Чекины.
Только что любезничала в саду с Гаэтано и тут же цинично отдается Фальконе. Да
бог с ним, с Гаэтано! Пусть Чекина вертит им как хочет. Но Лиза готова была
прозакладывать все оставшиеся ей годы жизни: Чекина уже вертит и графом Петром
Федоровичем.
Мрачноватый, сдержанный, верный Фальконе! Он казался ей
незыблемым в своем целомудрии, будто каменная стена. Только теперь Лиза поняла
всю силу своей привязанности, всю глубину своей почтительной, дочерней любви к
нему. Только теперь, когда оба эти чувства в душе ее разлетелись вдребезги,
словно та несчастная бутыль, оставив лишь злую ревность, презрение и слезы…
Неведомо, сколько лежала она так, тихонько оплакивая былой
образ Фальконе и воспоминания сего дня, обернувшегося такой печалью, когда
услышала шум на лестнице. Лиза не хотела вставать, но смекнула, что пора бы ей
предстать пред очами Яганны Стефановны, иначе столь продолжительное
затворничество покажется подозрительным. А потому она, запалив от ночника
четырехсвечник и старательно позевывая, вышла на лестницу, по коей поднималась
Яганна Стефановна в ночном чепце и очень сердитая. Под лестницей стоял с
виноватым видом Фальконе, с преувеличенной старательностью подсвечивая Хлое,
которая подметала стекло и затирала лужу пролитого вина.
Фрау Шмидт, громко ворча себе под нос и в возмущении своем
даже не заметив Лизы, прошествовала мимо нее; и та догадалась, что, во-первых,
виновником переполоха полагают Фальконе, во-вторых, Чекине удалось улизнуть
незамеченной, наверное, через дверь черного хода; стало быть, истинному
скандалу уже не разгореться.
Лиза вздохнула с некоторым даже облегчением, ибо увидеть
гордого графа жертвою бабьих пересудов было бы и вовсе нестерпимо. В этот
момент фрау Шмидт, дошедшая как раз до дверей Августы, осветила их и ахнула.
– Хлоя! – В голосе ее прозвенело такое смешение страха и
изумления, что Хлоя, бросив свою работу, взлетела по лестнице и стала столбом,
вперив взор в два крестика Августы, которые богохульственно покачивались на
рукоятках метелок.
Лиза даже головой покачала. Ужасающая глупость собственного
озорства сделалась ей отвратительна. И смешно, и тяжко было глядеть на
перепуганных женщин, на вытянутое лицо Фальконе, но поделать уже ничего было
нельзя; оставалось тоже пялиться на двери и лживо изумляться.
