Тот, кого аттестовали генералом, суетливо просунулся вперед
и сел. Мышиного цвета плащ его распахнулся, и сделалось видно, что одет он в
короткий прусский военный кафтан зеленого сукна, украшением коего служил
прусский орден, а также в соломенно-желтого цвета брюки и сапоги с заостренными
носками.
Оказавшись лицом к лицу с дамой, он в некотором
замешательстве сдернул серую треуголку, открыв сильно напудренные волосы,
собранные в две большие букли и плотно приглаженные надо лбом.
Его спутник протолкался к нему меж почтительно застывших
солдатских фигур и встал за спиной. Генерал оторвался от бесцеремонного
созерцания бледного, напряженного женского лица и оглянулся.
– Велите солдатам идти, Дмитрий Васильевич, – произнес он
по-немецки голосом мягким и даже приятным, однако с той же нервозностью,
которая сквозила во всем его облике.
Второй господин властно махнул капралу.
– Янычары, – буркнул он пренебрежительно, не заметив, как
изумленно поглядела на него при сем слове женщина, – эти русские не знают дисциплины,
ничего толком не умеют, они…
Дмитрий Васильевич предостерегающе кашлянул, и генерал
опомнился:
– Впрочем, сие к делу не относится. Итак, сударыня… – Он
глядел на женщину, но при этом его глаза странным образом избегали ее прямого
взора. – Итак, мы получили ваше известие, касающееся родства княгини Дараган с
известной вам особою.
– Разумеется, вы его получили, – по-русски ответила женщина.
– Иначе я не была бы здесь.
Дмитрий Васильевич бросил на нее быстрый взгляд, уловив
легкий оттенок язвительности; генерал ничего такого не заметил.
– А и впрямь! – воскликнул он тоже по-русски, дурно
выговаривая слова. – Вы догадливы, кузина.
Женщина так вздрогнула, что генерал с некоторым испугом
отшатнулся от нее.
– Я писала государыне, – тихо сказала она. – Я предполагала,
что мое положение дает мне некоторое право увидеться лично с нею, а не с…
– Не с государем? – фамильярно ухмыльнулся ее собеседник. –
Какая же для вас разница, madame?
Ее глаза, цвет которых в полумраке был неразличим,
растерянно перебегали с его лица на лицо Дмитрия Васильевича.
– Я вас не понимаю, господа, – взволнованно проговорила
узница. – Извольте объясниться. Я прибыла в Россию и тотчас известила об сем
императрицу, однако вместо ответа была арестована на въезде в Санкт-Петербург и
безо всяких пояснений препровождена в крепость; и уже счет дням потеряла…
– Не извольте беспокоиться, – перебил кареглазый, – вы здесь
два месяца, день в день, я это знаю доподлинно, ибо читал ваше письмо и сам
отдавал приказ о вашем задержании.
Внезапно вспыхнувший румянец ее щек был виден даже в тени.
– Но как вы осмелились? – проговорила она так тихо, словно
горло ее свело от гнева. – Как решились? Прежде вы задержали посланника моего,
герра Дитцеля, теперь – меня! Что все это значит?
Видно было, ее слова изумили генерала и в то же время
порадовали его.
– Знаете, кузина, – проговорил он оживленно, – ежели и были
у меня прежде сомнения относительно вашего звания, то нынче ваша
осведомленность их вполне рассеяла!
Дмитрий Васильевич неодобрительно качнул головою и счел
нужным вмешаться:
– Позволю себе заметить, что об сем беседа у нас впереди.
Прежде следовало бы сделать madame некоторые пояснения относительно теперешнего
положения дел…
Он напоминал лису, пробующую лапою первый ледок; столь
осторожен и деликатен был самый звук его голоса.
– Верно, – кивнул генерал. – Ты всегда прав, Дмитрий
Васильевич. Вот и займись этим, друг мой. А я покурю.
Он извлек из кармана плаща кисет и небольшую трубочку и
начал набивать ее табаком; и через мгновение каморка наполнилась клубами дыма.
Узница метнула на него острый взгляд, который никак нельзя
было назвать приязненным; потом, вытянув из рукава комочек кружевного платка,
прижала его к носу. Жест сей был более чем откровенен. Однако генерал слишком
погрузился в свое удовольствие, чтобы заметить его.
Тогда, вздохнув с видом терпеливой мученицы, молодая женщина
обратила взор на Дмитрия Васильевича, и он заговорил:
– Сейчас я исправлю свое упущение и сделаю то, с чего
надлежало бы начать, явившись перед дамою, – представиться. Честь имею –
Дмитрий Васильевич Волков, личный секретарь его императорского величества
государя Петра Третьего.
При сих словах он отвесил поклон в сторону генерала,
самозабвенно дымящего своею трубкою, не спуская при этом пристальных, чуть
навыкате, светлых глаз с женщины, которая так и вскинулась, стиснула руки у
горла. Но не проронила ни слова.
Дмитрий Васильевич продолжил:
– Послание ваше, сударыня, не могло быть получено
императрицею, потому что уже 17 ноября минувшего года ее величество сильно
простудилась. Началась лихорадка; и, хотя после лекарств пришло некоторое
облегчение, все же простуда ускорила течение печальных событий. С 12 декабря
чередовались кровавая рвота, сильный кашель, приступы забытья. 23 декабря ее
величество, почуяв близость кончины, исповедовалась. 24-го соборовалась.
Вечером того же дня дважды заставляла читать отходную молитву, повторяя ее за
духовником. А 25 декабря минувшего года, в четвертом часу дня, государыня
почила в бозе. Ее секретарь, князь Трубецкой, объявил всем собравшимся о
восшествии на престол императора Петра Феодоровича…
Он умолк, сделав округлый жест в сторону «генерала», который
уже прикончил свою трубочку и с видимым сожалением прятал ее в карман плаща.
Узница не проронила ни слова; сидела неподвижно; только
резко опустила руки, словно из них ушла вся сила.
Тишина сделалась неестественной. Дмитрий Васильевич, кашлянув,
проговорил, словно желая добавить необходимый штрих к недорисованному портрету:
– За неделю до кончины ее императорское величество Елизавета
Петровна подписала указ, который повелевал освободить осужденных за кормчество
и продажу соли, а также предписывал вернуть им имущество.
