Разверзнись сейчас потолок и обрушься в покои, Строилов был
бы поражен менее, чем этими словами. Она что, издевается?! Он вытаращился на
императрицу, сидевшую напротив с невинным видом. Тут еще Дашкова подлила масла
в огонь:
– Я считаю героическим мужеством не храбрость в сражении, не
удальство в поединках и попойках, а способность жертвовать собою и долго
страдать, зная, какие мучения еще ожидают вас впереди!
Страдать? Мучения?! Валерьян дико водил глазами от одной
собеседницы к другой, как вдруг его осенило: да ведь императрица, заботясь о
судьбе их будущих сношений, хочет подыскать прикрытие, требуемое приличиями!
Хоть великосветский брак поддерживался искусством давать друг другу свободу,
все ж какая-то там где-нибудь в отдалении существующая жена будет защитою от
сплетен.
Вообще-то была одна женщина, на которой Валерьян был бы не
прочь жениться, но она не имела никаких средств; вдобавок была его кузиною, хотя
их отношения давным-давно уже вышли за рамки чисто родственных. Анна была
превосходною любовницею; и Валерьян рассудил, что она и впредь может таковой
остаться. Ведь выгодный брак – это именно то средство, какое ему сейчас сильнее
всего необходимо для поправления дел своих! И тут-то вероятность удачи сильнее,
чем в картах. Уж наверняка императрица позаботится, чтобы ее будущий фаворит
был хорошо обеспечен.
Мысленно перетасовав всех известных ему богатых невест,
Валерьян ощутил в себе полную готовность пойти ва-банк и прямо сейчас жениться
на любой или на всех сразу. Но сдаться так стремительно счел все же
неприличным. Надобно было поманежиться. Однако императрица ждала ответа, и
Строилов, приняв как можно более важный вид, провозгласил:
– Ничто, никакие богатства и красота несильны взманить меня
на женитьбу вопреки выбору сердца!
– Богатство? – рассмеялась Екатерина. – Да кто здесь говорит
о богатстве и красоте?! Она бесприданница и весьма нехороша собою. Но… моя
протеже!
Воображение Валерьяна стремительно нарисовало образ
какой-нибудь претолстой и превысокой ростом немки, которая умеет хорошо
готовить всякие картофельные приправы и едва ли знает что-нибудь другое. Но
нет, не может и речи быть о мезальянсе! Эта особа наверняка родственница императрицы,
и сие следует ценить. Конечно, милое личико способно заставить мужчину во
всякие годы дурачиться, согласно с аксиомою: «Любви все возрасты покорны!»
Валерьян припомнил, как его отец перед смертью поучал при выборе будущей
невесты не искать умницу и красавицу: «В таких предерзости находятся, надобно
предпочесть им посредственность и даже безобразие, потому что они в супружестве
любовь и верность твердо и с удовольствием хранят!» Вдобавок жениться на
какой-нибудь девице из императорского рода (он уже вполне уверовал в родство
своей предполагаемой невесты с Екатериною), пусть она даже неприглядна и бедна,
и заиметь связи, которые постоянно поддерживали бы его, казалось Валерьяну
гораздо заманчивее, чем взять богатую красавицу, но не иметь высоких покровителей.
Право, никогда еще голова графа не трудилась столь
напряженно, никогда большее количество мыслей не роилось в ней за столь малое
время! Ему представилось, что Екатерина дает ему карту!.. Карта глупа, а не
бивши, не убьешь, – значит, надо бить. То есть вступать в эту игру, затеянную,
конечно, для его же грядущей пользы.
Так-то оно так, но Валерьян позабыл, что существуют люди,
определенные роковой силою неминуемо проигрывать. Он был как раз из их числа…
– Что ж, вы согласны, граф? – спросила наконец императрица,
которая с величайшим интересом наблюдала за гримасами Валерьяна, означавшими
напряженную работу мысли и смешившими ее до изнеможения.
– Я ваш покорный слуга, – выдавил Строилов.
– Слово? Не отступитесь? – настаивала императрица.
– Честь превыше всего! – пробормотал граф, холодея от
собственной смелости, и счел наконец себя вправе спросить: – Да кто ж невеста
моя?!
– Так, одна несчастная, заключенная в крепости, – небрежно
отвечала Екатерина, наливая себе еще кофе. – А вам не все ли равно?
Пистолетный выстрел не попадал так метко в цель свою, как
эта небрежная интонация, в одно мгновение разрушившая все честолюбивые мечты
Строилова! Его изысканные и любезные манеры как рукой сняло, он взвился с
кушетки с хриплым ругательством на устах. Тут же раздвинулись тяжелые портьеры,
скрывавшие вход в будуар императрицы, и на пороге стал высокий, статный,
могучий, будто Геркулес, красавец с мрачным взором, облаченный в гвардейский
мундир и с обнаженной саблею в руках.
Это был Григорий Орлов – любовник, признанный фаворит и
верный друг Екатерины, грубиян, забияка, лихая душа, всегда готовый на ссору и
на то, чтобы снести голову своему обидчику. Он сам не боялся пожертвовать
жизнью, когда не было другой разменной монеты, но и прикончить супротивника
было для него так же просто, как пришлепнуть комара. Все братья Орловы были
таковы, это была их родовая черта. По преданию, их отец, за силу и храбрость
прозванный Орлом, замешанный в 1689 году в Стрелецком бунте и приговоренный к
смерти, всходя на плаху, спокойно оттолкнул ногою окровавленную, только что
срубленную голову товарища, мешавшую ему пройти. Царь Петр Первый увидел это
движение, оно ему понравилось. Орел был помилован…
Валерьян понял, что попал в ловушку.
– Негодяй! – медленно и хрипло, с трагическими нотками
произнес Орлов, не спуская с него пламенных очей. – Я мог бы прикончить тебя
прямо здесь, только жаль кровью марать ковры в покоях матушки-государыни! – Он
прижал руку к сердцу и поклонился Екатерине, которая сидела, собрав губы
куриною гузкою, чтобы не дать им расплыться в приступе неудержимого хохота.
– Но император!.. – пискнул Валерьян, наконец-то вспомнив
своего покровителя и мечтая сейчас об одном: как-нибудь выскользнуть из этого
ужасного кабинета, броситься в ноги государю и поведать, каким недостойным
издевательствам и мучениям подвергают его верных слуг и друзей.
– Император?! – взревел Орлов, и глаза его сверкнули
ненавистью. – Да его величество мне орден пожалует, коли я такую тварь, как ты,
уничтожу!
– Что же я сделал?! – едва смог трясущимися губами
проговорить Строилов, лихорадочно перебирая в голове все свои мыслимые и
немыслимые прегрешения. «Может, по пьянке натворил чего?» – подумал, холодея, и
с изумлением увидал, что Орлов, распахнув на груди камзол, вынул четвертушку
бумаги, исписанную кругом, и брезгливо подал ему.
