– Не мог же я оставить свою единственную родственницу без
призору и всяких средств к существованию! – с петушиным задором пискнул
новобрачный, про которого Елизавета уже знала, что зовут его Валерьян Строилов.
Про графский титул услышала впервые и сейчас растерялась еще пуще. Он сидел
рядом с Елизаветою, и она ощутила, что он вздрагивает. То ли от страха, то ли
от упоения собственной дерзостью. – Она будет жить в Любавино и помогать на
первых порах жене моей хозяйствовать… Не так ли, душенька? – проговорил он
принужденно, обернувшись к Елизавете. Ответила почему-то Анна Яковлевна
(очевидно, такое обращение ей было не в новинку):
– Разумеется, помогу. Прежде всего бонтон… К тому же небось
ваша жена, Валерьян, живши в городе, пресерьезно думает, что хлеб растет на
деревьях!
– Вовсе нет, – отозвалась Елизавета. – Я хоть и впрямь жила
в городе, однако сама хлебы печь умею, не раз приходилось делать сие.
Она ответила, по своему обыкновению, очень быстро, не
подумавши: сказала, что с языка соскочило; и только потом ощутила боль от
издевки, отчетливо прозвучавшей в словах Анны Яковлевны. Что ж, по ее выходит,
будто Елизавета и родилась в каземате, коли не ведает, как хлеб растет?! И еще
этот «хороший тон», которому ее надо учить! Не отвечать надо было с миролюбивой
готовностью, а сразу указать наглой кузине ее место!.. Но слово сказано, миг
упущен, представление о себе Елизавета дала возможность составить правильное:
за себя не постоять! Новое облако тоски окутало ее непроницаемым покровом: ох,
непросто будет ей сразиться с этой кузиной… Что до мужа собственного, так и
того тяжелей!
Так отягощена была голова беспокойными раздумьями, что к
земле клонилась. Елизавета не замечала пути.
* * *
Уж на дворе была глубокая тьма, наверное, за полночь
перевалило, когда возок стал, и в окошке замигали огоньки почтовой станции.
Елизавета поняла, что пришло время ночлега.
Выйдя из возка, она увидела неказистое строение, под вид
полуразвалившейся крестьянской избы, только большего размера. И глазам не
поверила, когда ей открылась просторная, вся в коврах и пунцовом бархате зала,
в которой тут и там расставлены карточные столы и уютные кушетки. Зала была
полна хмельными кавалергардами, гвардейцами и статскими молодыми и пожилыми
людьми всех чинов и званий, меж которых сновали разряженные красотки и половые
с шампанскими бутылками.
При виде всего этого великолепия Валерьян, стоявший рядом с
женою, издал сдавленный стон такого восторга и вожделения, что Елизавете вмиг
понятна сделалась вся сущность ее супруга. Он был страстный игрок, для которого
жизнь – лишь карточный стол, но его главная карта бита… Дрожь, охватившая
Валерьяна, была такова, что Елизавета подумала, будто он вот-вот кинется к
столу, растолкает народ и метнет талью-другую, как вдруг их молчаливый
сопровождающий выступил вперед и провозгласил:
– Курьер его императорского величества с особым поручением!
Потрудитесь очистить помещение, господа!
В его голосе звучала такая властность, что после минутного
замешательства содеялась невообразимая сутолока. Когда она улеглась, четверо
путешественников остались в опустелой, разоренной зале лицом к лицу с толстухою
в алом атласном роброне, по виду бывшей полковой маркитанткою, которая едва
сдерживала недовольство разгоном своих гостей и в то же время трепетала под
ледяным взором Миронова. Она почтительно сообщила, что для господ у нее готовы
три превосходные комнаты.
– Ну что же, – бойко заявила Анна Яковлевна, которая уже
раскутала свои меха и на свету оказалась хорошенькой брюнеткой с опаленными
щипцами буклями, карими восточными глазками и пикантной игривостью в чуть
щербатой улыбке. – Мы с Елизаветой – вы позволите без церемоний, надеюсь? –
займем одну, а граф и господин генерал – две другие…
– О сударыня, – галантно перебил ее Гаврила Александрович, –
чин мой всего лишь майорский, хотя благодарю вас на добром слове. Но не сочтете
ли вы более правильным, коли молодые супруги в единой спальне переночуют? Ваш
же покой будет девушка оберегать, – и он кивнул на дверь, где появились
невзрачная, утомленная горничная, пугливо поглядывая на свою говорливую барыню,
и лакей графский, которые ехали в другом, меньшем, возке.
Анна Яковлевна метнула на майора испепеляющий взгляд и
застучала каблучками по коридору в указанную ей комнату. Откланялся и Миронов,
бросив графу напоследок какую-то угрожающую фразу, оставшуюся непонятной
Елизавете, что-то вроде: «Про письмецо-то не забудьте!» Потом в сопровождении
лакея и той же горничной, которой надлежало теперь прислуживать и новой
графине, молодые отправились в свою опочивальню.
* * *
Елизавета уже лежала под одеялом, отпустив Степаниду (так
звали девушку) услужать Анне Яковлевне; Валерьян тоже отправил лакея, но сам
долго не укладывался: ходил по комнате взад-вперед, спросил было шампанского,
но оказалось, что запрещением майора вина не подадут, так что желание графа
осталось не исполнено.
– Что за закон? – пробормотал он потерянно. – Жениться – и
лишиться всего любезного?!
Елизавета лежала, боясь вздохнуть, чувствуя себя безмерно
виноватою пред ним за самое свое существование. Принужденная улыбка приклеилась
к ее устам, рыдания копились в горле.
Наконец Валерьян принялся раздеваться. Елизавета,
полуотвернувшись, чтоб не глядеть, размышляла, чем же провинился перед
императрицею сей молодой и вполне собой пригожий человек. На первый взгляд он
был постарше Елизаветы, но лицо у него было беззаботное, а маленький носик
(столь же востренький, что у кузины, – верно, это было их фамильною чертою)
придавал ненужно задиристый вид. Глаза были светлые, слишком светлые при
темных, непудреных волосах, отливавших рыжиною.
Увидав в распахнутой рубашке его густо заросшую курчавым
волосом грудь, Елизавета вдруг содрогнулась от непонятного ужаса, отвращения,
но тут же устыдила себя. Скорее всего муж ее – такая же игрушка царской
прихоти, как она сама! Оба они – жертвы одной властительной руки. Потому не
лучше ли им не сторониться друг друга, а попытаться получше познакомиться,
может быть, даже подружиться, чтобы легче общий крест тащить, словно
колодникам, одною цепью скованным?.. А потому, хоть и снедало ее глубокое
уныние, она не отодвинулась, когда супруг ее улегся рядом, в тесной постели
невольно прижавшись к ней. Ей было до того жаль себя и жаль его, что, протяни
он сейчас ласковую руку, коснись ее груди, приголубь, и она бы со сладким
всхлипом потянулась к нему, подчинилась бы со всею покорностью и нежностью, на
которые только была способна; забыла бы все, от всего бы отреклась, только бы
растопить в его тепле тот ледяной панцирь, который сковывал душу… Но Валерьян,
приподнявшись на локте, сказал, глядя ей в лицо со скукою:
