Многое в событиях последних дней прояснилось. Вот почему
Анна Яковлевна была так раздражена бдительным присутствием Миронова, который
постоянно следил, чтобы молодые спали вместе. Вот куда она бегала нынче ночью:
плотский голод утолить! Но, видать, ненасытна была, коли и днем восхотелось
того же… Вот чем объяснялось равнодушие Валерьяна к жене: она и впрямь не шла
ни в какое сравнение с «Аннетою». Право, только такая простота, как Елизавета,
могла не заметить мужниной обмолвки в их первую ночь. Да и какая там обмолвка!
Они таились только перед грозным Мироновым, а теперь надобность отпала. Ясно,
что за участь ждет Елизавету в графском доме, – венчанной приживалки. Истинной
хозяйкою будет Анна.
«А чего бы ты хотела, каторжанка, бродяжка? – со злою
издевкою спросила себя Елизавета, закрывая глаза. – Барыней сделаться? Властвовать?
Счастливой быть?.. Ишь, какая! Все, все кончено, видать, со счастьем! Свою меру
ты уже отмерила».
И потом, когда барская повозка промчалась по заснеженным
порядкам Любавина, встречаемая земно кланяющимися крестьянами, и, пролетев
через лесок, остановилась у крыльца двухэтажного господского дома, где их
ожидала подобострастно согнутая дворня, Елизавету никак не покидало ощущение,
что все эти люди, а не только Лавр, Северьян да Степанида, и заиндевелые кони,
и ворона-каркунья, медленно пролетевшая мимо, и даже собака, вдруг истошно
завывшая в сенях, словно пророча несчастье этому дому, все о ней знают; что она
внушает им презрительную, насмешливую жалость своим растерянным видом; что
нигде не сыскать ей отныне ни крупицы любви и нежности… И почему-то она
несправедливо-горьким упреком поминала Гаврилу Александровича Миронова,
который, уехавши, словно бы увез с собою всю ту малую толику счастливого
спокойствия, ненадолго отпущенного ей скупой судьбой.
Глава 18
Ноченька морозная
Весна заблудилась где-то. И хотя на Евдокию первомартовскую
сияло в чистом голубом небе солнце, радостно тенькали синички, ноздревато оседали
на пригорках сугробы, что сулило доброе лето, уже назавтра вновь заволокло
небо; и вот вторую неделю ветреные, морозные дни чередовались со снегопадами да
вьюгами. Сугробы многослойными пирогами подпирали заборы, а то и валили их
своей сырой тяжестью; мужики не успевали скидывать снег с крыши барского дома,
расчищать подъезд; белая крупка все сыпала да сыпала. И чудно было глядеть на
небо: неужто там еще не иссякли зимние припасы? И когда все же иссякнут? И
настанет ли вообще весна? Мужики опасались: ежели будет дружная, то поплывет
все кругом!..
Недавно Елизавета набралась храбрости, спустилась с обрыва
и, отойдя подальше от берега, разгребла снег со льда, легла прямо в сугроб,
приникнув лицом к морозному темному стеклу, и долго всматривалась в глубину,
пока лоб не заломило. Зато была вознаграждена: там, в черной воде, в зыбкой
полутьме, вдруг медленно-медленно прошла длинная серебристая тень…
Щука? А может, стерлядь? До чего же хороша! Словно бы сам
дух великолепной спящей реки явился Елизавете, насмерть раненный красотою, что
сияла вокруг!
В такие минуты казалось, что после долгих мучительных
странствий она вернулась домой. Домой, где ее любят и ждут…
Елизавета закрыла глаза, медленно, глубоко вдыхая напоенный
снегом, даже на вкус белый, благоуханный воздух последних дней зимы, и чуть
улыбнулась, когда сказочная тишина рассыпалась; что-то завизжало, затявкало,
ткнулось в колени, запрыгало вокруг. Это был Шарик, дворовый пес, более похожий
не на шар, а на кругленькую чурочку, такой был он весь тугой и плотный. Так
приятно было схватить его за курчавые бока или вислые уши, чувствуя на своем
лице мокрые тычки проворного носа (о господи, единственные поцелуи, которые она
получает!), и смеяться до слез, слушая счастливый, захлебывающийся визг. Потом
набегали тонконогая высокая Ласка и юркая, маленькая, от земли не видать,
Беляночка. С ошалело вытаращенными глазами и заливистым лаем они сбивали
Елизавету с ног, валили в мягкий, пуховый сугроб; и начиналась радостная возня
четырех существ, без памяти любивших друг друга, так что потом, прежде чем
воротиться домой, добрых полчаса приходилось трясти шубку и сбивать снег с
юбки. Варежки были хоть выжми, и Елизавета украдкою сушила их в своей светелке.
Однажды ее игру с собаками подсмотрела Анна Яковлевна, после
чего колкостей, насмешек, попреков и глупости было – не оберешься! И с тех пор
Елизавета остерегала минуты своей радости, тем более что они были так редки…
Казалось бы, никому в этом доме она и даром не нужна. Меж тем чуть забудешься в
долгожданном уединении, кто-нибудь тебя да вспугнет по самому пустяковому
поводу. То главная горничная Агафья, барская наушница, которая слоняется по
дому с раскаленною жаровнею в одной руке и бутылью ароматического уксуса – в
другой, наливая на жаровню несколько капель и распространяя по всем комнатам
удушливый, едкий запах, который только Анна Яковлевна могла называть
благоуханием; у Елизаветы он вызывал удушье и кашель. Это быстро проходило, ибо
сквозняки уносили вонищу, но Агафья, которой делать больше было решительно
нечего, появлялась вновь… То из холодной раздастся на весь дом хлест розог,
французские ругательства и девичий визг: это Стефани и Жюли, проще сказать,
Степанида с Ульяною, отвечают за красоту Анны Яковлевны. Елизавета не особенно
удивилась, когда это кроткое, жеманное и чувствительное создание обратилось в
грубую фурию, обретя под свое начало столько крепостных и ощутив полновластие
над ними. Ведь и впрямь она оказалась истинною хозяйкою Любавина!.. То в
припадке слепой злобы промчится по анфиладе комнат сам граф Валерьян
Демьянович, который, разбираясь с дворовыми и крестьянами, всегда доказывал и
вину, и правоту одним коренным русским аргументом – кулаком: кому глаз
подобьет, кому бороду выдерет, а кому и по голове достанется длинным вишневым
чубуком любимой барской трубки.
Право же, воротившись в Любавино, и Валерьян, и кузина его
поистине окунулись в свою стихию: самодурного всевластия и своеволия. Но если
Анна Яковлевна, проспавши до полудня, другие полдня проводила за туалетом,
изобретая для девичьей все новые и новые уроки в шитье бесчисленных нарядов, то
Строилов резко опустился: ходил в одном и том же покрытом пятнами камзоле,
замаранных штанах, неохотно брился, капризами и зуботычинами доводя до слез
домашнего цирюльника Филю, много пил, обильно ел, беспрестанно курил и от злой
скуки даже пытался вникать в хозяйство.
