Глава 22
Резвая лошадушка
Как и следовало ожидать, обед стал для Елизаветы мучением.
Она даже из страха перед мужем не могла заставить себя любезничать с этими
людьми, которые, возможно, сами по себе были вовсе не плохи, но они
приятельствовали со Строиловым, а потому стали отвратительны его жене. Вот она
и дичилась, вот и отмалчивалась, ограничиваясь только «да» и «нет» там, где
Аннета, конечно, хихикала бы, играла глазами, кокетничала, болтала, поводила
голыми плечами.
И все же Елизавета чувствовала, что она нравится этим людям!
Они восхищенно онемели при ее появлении, остолбенели… Еще бы! Глаза ее на фоне
синего платья тоже стали глубоко-синими (очень удобно иметь серые глаза, ибо
они меняют цвет в зависимости от одежды!); окрученные вокруг головы косы
отливали тусклым золотом; похудевшее лицо было печальным… И даже ее замкнутость
и отчужденность гости прощали, ибо это казалось им чем-то загадочным,
волнующим; даже то, что она ничего не ела, только глотала ледяной квас да
крошила хлеб, нравилось им, как что-то особенное, удивительное, но вполне
уместное.
Елизавета всегда любила хорошо покушать, аппетита не теряла
ни от каких передряг и волнений, но тут, хоть стол ломился от яств, не могла
заставить себя и куска проглотить. Кругом громко жевали, чавкали, отрыгивали и
ковыряли пальцами в зубах. Такого бесстыдства за столом она и вообразить не
могла. Любой крестьянин ел куда пристойнее, чем эти перепившиеся господа! И
даже Валерьян, который, она знала, был искушен в этикете, нынче во всем
уподобился толстому, как боров, и столь же неопрятному Потапу Спиридонычу
Шумилову, вокруг которого на скатерти места живого не было!
Валерьян, кстати сказать, выглядел нынче ужасно. Это
поразило Елизавету и наполнило ее сердце новой тревогою. Он всегда много пил,
но в последние дни – особенно: лицо его покрылось мелкими багровыми прожилками.
Глаза сделались водянистыми, бесцветными и при черных, некрасиво отросших
волосах казались зловеще-белесыми. Между обрюзглых, плохо выбритых щек
(прибитый Филя не успел довести дело до конца) нос казался особенно маленьким,
словно бы случайно попавшим на столь массивное лицо. И эти тонкие губы, и скошенный
подбородок…
Елизавета старалась пореже смотреть на мужа; при каждом
взгляде ее просто-таки дрожь пробирала! Он и раньше не блистал красотой, однако
была в нем этакая молодая, лихая привлекательность; теперь перед нею сидел
резко, внезапно постаревший человек, желчный, переполненный ядом, как скорпион,
и, как скорпион, непрестанно себя же самого жалящий. Человек, положивший жизнь
свою на погубление самого себя! И тут впервые кольнула Елизавету мысль, что не
только она – лицо, страдающее в этом браке; Валерьян страдает тоже и, пожалуй,
не в меньшей степени. Но поскольку он был из тех людей, для кого собственное
страдание – разменная монета, которая жжет руки и которую надо как можно скорее
пустить в обиход, Валерьян и наделял ею всех окружающих без разбора.
«Вот еще одна судьба, которую она изломала», – сурово
вынесла Елизавета приговор себе, будто кому-то постороннему.
Она думала свою печальную и тревожную думу, а обед между тем
тащился к концу. Он был столь изобилен, что, когда подали какое-то жирное
пирожное, одолеть его хватило сил только у Потапа Спиридоныча. Остальные
клевали носами. Один Валерьян был бодр, несмотря на выпитое. На губах его
блуждала такая ехидная улыбка, что Елизавета поняла: забава, которую он обещал,
не замедлит свершиться. И будет она остра. Весьма остра!
Гости уже начали было вставать, как вдруг двери
распахнулись, и почтенный лакей Ануфрий в белых перчатках внес огромную чашу,
над которой курился пар. Когда ее водрузили на стол, стало видно, что в ней
гуляет синий летучий пламень, в котором было нечто адское, хоть пахнул он не
серою, а гвоздикой, корицею и ромом.
– Жженка! – взревел Шумилов.
Князь Завадский, как человек более светский, поправил,
поджав губы:
– Пунш, друг мой. Это пунш!
Ануфрий ловко наполнил большой ложкою какие-то особенные
хрустальные чаши и подал каждому гостю. А Елизавета, уставясь в скатерть
неподвижными глазами, вспомнила, как там, в пылающих римских катакомбах, она
испуганно воскликнула: «Вы хотите сказать, что ром загорелся? Да ведь он жидкий!»,
а граф де Сейгаль, грязный и закопченный, будто подручный дьявола, пожалел, что
она пуншу не пробовала никогда и теперь уж и не…
Этот Казанова, или как там его, думал, что они не выйдут из
треклятого подземелья. Но ошибся! И пунш – вот он. Неужто Елизавета уже так
стара и многоопытна, что на каждое событие ее настоящего то и дело отзывается
эхо из прошлого: насмешливо, или тоскливо, или с погребальным колокольным
звоном? Что происходит, почему эти тени клубятся вокруг, заглядывают в глаза,
шепчут, подают знаки? И какие знаки, о чем?..
Елизавета очнулась. Гости уже вылакали последние капли
пуншу, и только она одна сидела перед полной чашею. Потянулась к ней и вдруг
наткнулась на пристальный взгляд Валерьяна. Рука дрогнула, чаша опрокинулась, и
глаза Валерьяна полыхнули такой яростью, что Елизавете стало страшно.
– Эх, матушка, экая ты косорукая! – взвыл светский князь
Завадский. – Сколько добра пролила!
Елизавета с изумлением уставилась на него. За подобную
наглость он мог бы схлопотать пощечину, даром что князь! И не замедлила бы эту
пощечину отвесить, но тут Валерьян взвился из-за стола, как подстегнутый.
– Забава! – выкрикнул он. – А теперь обещанная забава! Все
во двор выходите, кататься поедем на новой лошадушке. На резвой! Зверь, а не
лошадь! – И он закатился пронзительным смехом.
Елизавета огляделась. Она думала, что объевшиеся и опившиеся
гости мечтают об одном: соснуть часок-другой, ан нет! Все с восторгом ринулись
во двор, словно пунш влил в них новые, дьявольские силы, так что через миг
Елизавета осталась одна и с облегчением вздохнула.
Все! Ее служба закончилась! Перекрестясь, она метнулась к
двери, торопясь уйти к себе, да не тут-то было: на пороге вырос Валерьян.
Без разговоров выволок ее на крыльцо, подхватил и зашвырнул
в тележку, где уже теснились хмельные, развеселые гости. Зашвырнул с такой
силой, что Елизавета угодила прямиком на жирные колени Потапа Спиридоныча,
который восторженно загоготал и стиснул ее изо всей мочи.
– Не бойся, голубчик граф! – взревел он. – Я женку твою не
обижу, крепко держать буду. Гони!
