Что-то непонятное, какое-то властное чувство заставило
Елизавету склониться над ним, перевалить на спину и, надрываясь, потащить из
воды. Она не могла бросить его здесь захлебываться, замерзать. Не могла! Если б
сейчас обдумывала свой поступок, поняла, что ее побуждает так поступать что-то
вроде неосознанной благодарности: ведь сие огромное туловище спасало ее и дитя
во время безумной скачки! Но думать не было ни сил, ни времени. Она просто
выволокла Шумилова на сухой, илистый берег с зеленою каймою травы и рухнула
рядом с ним.
Телега валялась неподалеку. Колеса отлетели, днище треснуло,
березовые оглобли, которым, казалось, сносу не будет, переломились, как две
лучинки.
Медведь, должно быть, утонул, и Елизавета мысленно
перекрестилась: наяву рукой шевельнуть не могла.
Больше всего на свете хотелось лежать и лежать здесь,
подставив солнышку лицо. Но майский ветер был еще свеж, озноб пробирал все
сильнее. Надо было отжать мокрые косы и платье, надо было двигаться, чтобы
согреться, звать подмогу к Шумилову…
Наверху, на крутояре, послышался топот копыт. Елизавета
облегченно вздохнула: вот и помощь! Внезапно рядом раздался плеск, потом
захлебывающийся рев, и она медленно и четко, как в кошмарном сне, увидела
черную глыбу, восставшую из реки, словно жуткое водяное чудище, и грозно
нависшую над двумя беспомощно простертыми людьми.
«Ну, смерть пришла», – холодно, спокойно подумала Елизавета,
бывши даже не в силах закрыть или отвести глаза от этого немыслимого видения.
Медведь был уже в двух шагах; брел, опустив голову и тяжело
дыша. Теперь, в холодном темном блеске мокрой шерсти, плотно прильнувшей к
телу, он казался более тощим или порастряс жиру по дороге? Он замер, и смерть,
скорым шагом приближавшаяся к Елизавете, тоже замерла, давая последнюю
передышку…
– Черт-огонь! – послышался хриплый, насмешливый голос. –
Струсил? Чего стал, брюхо распустил, тряпка! А ну попляши! Ходи, раздоказывай!
Елизавета не осмелилась вскочить, повернула голову и увидела
Вайду, который стоял подбочась, а рядом с ним был Соловей-разбойник.
Наверное, самым неподходящим чувством в этот миг могло быть
новое разочарование, что он и впрямь черен да смугл и ничем не похож на
Вольного, и все же именно это чувство обожгло душу Елизаветы. Впрочем, она
тотчас об этом забыла, ибо на берегу творилось нечто удивительное.
Верзила-медведь был явно озадачен. Он застыл изваянием,
нагнув лобастую голову и посверкивая точками маленьких глазок. Подозревая
что-то неладное, зверь оседал на задние лапы и усиленно принюхивался, дергая
влажным носом, которому доверял больше, чем подслеповатым глазам.
Между тем Вайда выкрикивал какие-то слова, которыми
сергачи
[23] задорят своих зверей, – вспомнил прошлое! А Соловей-разбойник
торопливо развязал свою котомку и вытащил оттуда что-то вроде грязного мешка.
Быстро просунул в него голову и появился в странном наряде…
Мешок оканчивался наверху деревянным изображением козлиной
морды с мочальной бородою. Рога заменяли две рогатки, которые Соловей-разбойник
держал в руках.
Медведь два раза злобно рявкнул, потом ринулся вперед,
вставая на дыбы и пытаясь передними лапами схватить «козу», да промахнулся.
Дощечки, из которых была сооружена морда, щелкали в такт
уродливым прыжкам «козы», которая голосом Соловья-разбойника визгливо и громко
выкрикивала:
Ах, коза, ах, коза,
Лубяные глаза!
Тили-тили-тили-бом,
Загорелся козий дом!
И еще раз, и опять, и снова…
Бог весть чем так оскорбили эти слова медведя, но он вдруг
возмущенно ахнул почти человеческим голосом. «Коза» же не унималась и наглела
все больше. Медведь огрызался и пытался отмахнуть ее лапою. А потом… потом
вдруг начал приседать, и притопывать, и приплясывать, словно был обучен и всю
жизнь ходил с сергачом.
Это было так нелепо, так чудовищно-смешно, что Елизавета
только и могла, что бессильно взвизгнула, а полуочнувшийся Потап Спиридоныч,
лежа рядом с ней, корчился, сотрясался всем телом, шлепая себя по бокам и
выхаркивая смех вместе с остатками воды, так что получалось какое-то
несусветное бульканье.
Налетела всполошенная этим шумом воронья стая. Грай поднялся
от земли до небес! Он-то и спугнул зверя, вновь разъярил его. Медведь вдруг
угрожающе взревел и бросился вперед так стремительно, что «коза» едва успела
увернуться.
Остановить медведя было уже невозможно. Игра окончилась.
Теперь это был не смешной увалень, а сгусток такой злобы, что каждый удар его
огромной лапы мог оказаться смертельным. Смертью мерцали маленькие глаза,
смертью сочилась ощеренная пасть…
И Вайда сразу понял это. Он что-то повелительно крикнул
«козе», и Соловей-разбойник, на рубахе которого повисли пять рваных полос –
следов медвежьего гнева, послушно метнулся в сторону. В тот же миг Вайда
схватил сломанную оглоблю и швырнул ее в зверя, отвлекая его.
Медведь взвыл от боли, круто развернулся и бросился на
цыгана.
Тот отскочил, замер, ловя удобный момент. Широкий, тяжелый,
обоюдоострый нож, привязанный к запястью сыромятным ремешком, блеснул в его
руке.
Медведь набычился и тяжело дышал, свирепо роя землю.
Единственный глаз Вайды загорелся каким-то странным огнем,
губы приоткрылись, испустив истошный вопль… Молнией он бросился вперед и,
заслонив лицо левым локтем, оказался под рухнувшим на него зверем.
Медведь взревел, рванулся… и затих. Набежал Соловей-разбойник,
оттащил убитого одним ударом зверя, которому проворный, как бес, цыган угодил
прямо в сердце, помог сотоварищу встать.
Вдруг Елизавета услышала какие-то странные, хлюпающие звуки.
Она испуганно обернулась и ахнула, не поверив глазам!
Потап Спиридоныч сидел рядом с нею, как огромный мокрый
куль, и громко, горько всхлипывал, утирая кулаками лицо и шепча:
– Чертов цыган! Какого медведя сгубил, какого красавца!
