– Так вот, Макс, ты говоришь, что ничего не помнишь из своего прошлого. Возможно, это и так, но твое тело помнит гораздо больше головы. Во всяком случае, то, что забито у тебя на уровень безусловных рефлексов, выполняется абсолютно автоматически. – Доктор приподнимается со своего места и подходит ко мне. – Ну-ка привстань.
Приподнимаюсь, и он повторяет все те же процедуры: меряет пульс, приподнимает веко и рассматривает глаза, заставляет открыть рот и разглядывает зубы.
– А ты в форме, мой мальчик. Видно, что подобные упражнения для тебя не в новинку и не в тягость.
Он возвращается к столу и опускается на свое место.
– Ну что ж, подытожим увиденное. Сколько тебе лет?
– Не помню, герр оберарцт.
– Прикинем. Больше двадцати – это совершенно однозначно. И даже больше двадцати пяти. Зубы в хорошем состоянии, стало быть, возможность ухода за ними имелась. Твоя строевая подготовка… Хм… Тут есть над чем призадуматься. То, что ты опытный солдат, – несомненно. Все движения выверены до автоматизма, и голова в них практически не участвует. Тело само помнит все, что должно знать. А это, уж поверь мне, не за один год получается. Локти прижимаешь к телу – вот это что-то новое. Обычную пехоту так не учат. И оружие к осмотру предъявляют совсем другим способом.
Он на некоторое время задумывается и делает какую-то пометку в своих бумагах.
– Опять же стрельба… Что-то похожее есть, но это не стандартная подготовка обычного солдата. Нет… Школа, несомненно, наша, но только чья?
Он задумчиво постукивает карандашом по столу.
– Встать! Смирно! Имя?! – резко выстреливает Киршбеер.
Как подброшенный пружиной, вскакиваю с места и вытягиваюсь. Ладони прижаты к бедрам, ступни вместе – стандартная строевая стойка.
– Макс Крас…
– Имя!
– Красовски, герр оберарцт!
– Звание!
На этот раз я беспомощно молчу.
– Часть!
– Пехотный батальон… Не помню, герр оберарцт.
– Так… Садись. Красовски, Красовски… И говор у тебя баварский. Хм. Ладно, посоветуемся мы и на эту тему. Я пропишу тебе лекарство, будешь принимать его в течение недели. А пока свободен.
Закрыв за собой дверь, выхожу в коридор и только сейчас замечаю, что по моему лбу скатываются крупные капли пота. Ничего ж себе, вот это встряску закатил мне доктор.
– Видите ли, Борхес, то, что я увидел у этого парня с потерянной памятью, однозначно указывает, что это старый и опытный солдат. На его теле есть отметины от ранений, причем достаточно старые, не менее двух-трех лет назад.
– Какие именно, герр оберарцт?
– Ну шрамы, еще всякая мелочь. Но вот одно ранение совершенно точно пулевое. Его ранили в ногу, и это было достаточно давно.
– Как давно? – Собеседник врача носил погоны обер-вахмистра и принадлежал к полевой жандармерии. Уже немолодой, с пробившейся в волосах сединой, он тщательно записывал в блокнот все то, что говорил ему врач.
– Я бы сказал, года три, если не больше.
– То есть тридцать девятый – тридцать восьмой?
– Я бы сказал, что и раньше.
– Где же он умудрился поймать пулю в это время? Разве что в Испании успел побывать? Но в этом случае ему действительно больше двадцати пяти лет. Скажите, герр оберарцт, ранение слепое?
– Да.
– То есть пуля еще в ноге?
– Не уверен. Можно сделать рентген – тогда я отвечу на этот вопрос точно. Но что это вам даст, Борхес? Он мог словить пулю из какого угодно ствола, и совершенно не факт, что это продвинет нас хоть на миллиметр.
– Не скажите, герр оберарцт, он же не медик, ведь так?
– Так. Я бы сказал, он очень даже не медик. Совершенно очевидно, что он учился прямо противоположным вещам.
– Так вот, доктор, сделайте ему рентген. А все остальное – это уже моя забота. Как, вы говорите, он стоял, когда показывал вам разряженный карабин?
– Вот так. – Врач поднялся с места и продемонстрировал фельджандарму стойку.
– А ведь это не пехотная стойка, герр оберарцт.
– Знаю. Именно это меня удивило.
– Так держат оружие только в том случае, когда у солдата мало места, и он не может держать его как положено. А где у нас такие места, доктор?
Прошло еще несколько дней. Я добросовестно пил выписанную мне гадость, результатом воздействия которой стал весьма хреновый сон. Но увильнуть хоть как-то от очередного приема этой отравы было совершенно нереальной затеей. Приносивший мне лекарство санитар отличался крайней недоверчивостью и подозрительностью. Приходилось терпеть и мужественно глотать это пойло.
Память ко мне так и не вернулась, несмотря на обещания доктора, а вот спать я стал хуже, и характер у меня испортился. Надо полагать, по причине хронического недосыпа. Как ни странно, но именно на этой почве я неожиданно близко сошелся с Кегелем. Не скажу, чтобы мы вели какие-то длинные разговоры, обычно попросту сидели рядышком. Он курил, а я разглядывал окружающую обстановку. Какие-то отрывистые куски воспоминаний толклись у меня в голове, и совершенно неожиданно для себя я вдруг начал осознавать, что рассматриваю эту самую обстановку исключительно на предмет ее возможного использования в бою.
«…Вот этот угол, на первый взгляд, выглядит очень соблазнительно: толстые бревна, не всякая пуля пробьет. Но для того, чтобы из-за него выстрелить, надо высунуть голову. А сделать это можно только в том случае, если высунешься из-за угла. Причем не где попало, а над штакетником, который к этому углу примыкает. А стало быть, и противник, если он не полный лопух, будет ожидать эту самую голову в указанном месте. Значит, что? Не высовываем отсюда башку. А лучше переползем к другому углу. Он хоть и не такой заманчивый, но внизу, на высоте полуметра от земли, выбит край одного из бревен, и получается неплохая амбразура, куда вполне можно высунуть ствол карабина. Да и сзади там лежит поленница дров, на фоне которой мои движения будут практически не видны. А вон та крыша крыта дранкой, и если отщипнуть несколько полосок, то вполне можно стрелять из глубины чердака. Никто меня там не увидит, а звуки выстрелов из-под крыши будут доноситься весьма неразборчиво – сразу и не поймешь, откуда стреляют…»
«Вон та банька – она из толстых бревен. И входная дверь у нее весьма и весьма внушительно выглядит. Казалось бы, классная позиция для обороны: окошки в стенах баньки узкие, только-только ствол просунуть. Но вся закавыка в том, что дверь бани до земли не доходит на расстояние ладони, и закатить туда гранату – дело пустяковое. И все – никакие стены не помогут. Выскочить оттуда под обстрелом – дело безнадежное. Да и обзор из узких окошек неважный».
И вот такие размышления занимали меня практически все то время, пока я не был занят чем-то другим. Что-то пыталось пробиться из потаенных уголков моей памяти, но я так и не понял, что же это было. Ничего, что наталкивало бы меня на какую-то конкретику, вспомнить так и не удалось. Наблюдавший за моими раздумьями Кегель сочувственно похлопал меня по плечу:
