Помаутук пролаял что-то на «хох-дойч», потом повернулся и утвердительно кивнул:
— Ходили, говорит, но уже год стоят в депо — электричества не хватает. У них тут режим строгой экономии.
— Заметно, — кивнул Сихали, заново удивляясь свойству человеческой психики — привыкать к необычному. Вот он, идёт себе, шагает по Новому Берлину, как будто так и надо. Словно и не был этот город сутки-двое назад химерой, граничившей со вздорной выдумкой, интеллектуальным миражом.
За пыльными окнами пивной задвигались тени, и вот на тротуар шагнули ещё двое местных — тощих, бледных, беззубых. Видать, цинга тут обычное дело. Рахит, впрочем, тоже. Бедные подземные жители…
Аборигены то глядели из-под руки на пришельцев из Верхнего Мира, то жадно выслушивали ликовавшего Шольца, переспрашивали, не веря, но вот же ж они, спасители!
Новоберлинцы робко подошли, по привычке вскинули руки в нацистском приветствии,
[134]
но опомнились, потянулись выразить своё дружелюбие в извечном жесте.
Сихали пожал вялые ладошки этих «детей подземелья» и услышал, как пастор представил обоих:
— Герр Гельмут Циммер, герр Зигфрид Айхельбреннер.
«Герры» искательно улыбнулись, открывая розовые дёсны с чёрными остатками зубов. Двинулись дальше.
Борманштрассе вывела «экспедицию» к короткому переходу, довольно узкому, но очень высокому, похожему на щель. По переходу все, и хозяева, и гости, перешли в соседнюю подземную полость, тоже поражавшую размерами. Тут со свода опускались сразу три гигантских колонны, ужатых посередине, а вверху и внизу расширявшихся.
В этой пещере пахло парной кислятиной, напоминавшей дрожжи, углём и пылью. Здесь не стояло домов, одни лишь заводские корпуса занимали место с одной стороны, а с другой тянулись приземистые бараки, окружённые колючей проволокой. Причём «колючка» была накручена не прямо на гнутые столбы, а на белые изоляторы. Видать, когда-то по ней и ток пускали…
— Знакомые строеньица, — протянул Белый.
— Но ворота открыты, ты заметил? — сказал Купри. — Видать, иссякла рабсила…
Шольц довёл компанию до высокого кубического строения, сложенного из тёсаного камня. Постучавшись, Готлиб открыл тяжёлую дверь, обитую железом, и позвал всех за собой.
Внутри Сихали увидел длинный коридор, освещённый одной лампочкой. По обе стороны коридора насчитывалось много дверей, все они были заперты, кроме одной, распахнутой настежь. За нею открылась маленькая комната, служившая «предбанником» на входе в громадный зал, почти весь занятый странной машиной, — в каркас из решётчатых ферм и двутавровых балок были вписаны ребристые цилиндры, какие-то аппараты под сетчатыми кожухами, куб, склёпанный из стальных листов со следами ржавых потёков, радиаторы с жалюзи, электрические сборки в стальных шкафах с дырчатыми дверцами, вообще что-то непонятное… К трём большим фарфоровым изоляторам подводились толстые кабели с обмоткой, распушившейся от старости, а на самом верху машины зеркально блестел шар из полированного металла с торчавшими во все стороны двухметровыми штырями.
— Он! — молитвенно сложил ладони Помаутук и облизнул губы. — Психоизлучатель!
— «Чёрное солнце» который? — уточнил Белый.
— Да! — счастливо засмеялся пастор. — Schwarze Sonne!
— Йа! Йа! — закивали головами новоберлинцы.
Пасторский радиофон требовательно запиликал, и Джунакуаат нетерпеливо приложил его к уху. Выслушав сообщение, он отдал короткий приказ и с удовлетворением сообщил:
— «Дипскаут» отшвартовался, ждите пополнение!
Вдруг Шольц и компания дружно повернулись и выбросили руки в приветствии, вразнобой прокричав: «Зиг хайль!»
Сихали присмотрелся и увидел невысокого, молодого ещё человека в мешковатом сером комбинезоне и старых сапогах. Лицо его, бледное, как у всех обитателей Новой Швабии, отличалось высоким лбом с залысинами, острым носом и тонкими губами, настолько бесцветными, что они плохо различались, и рот казался вовсе безгубым. Зато поражали глаза — большие, опушенные густыми ресницами, они отражали великий ум и натужную иронию, на какую только и способен безмерно утомлённый человек.
— Неушели фы пришли… — пробормотал он на приличном русском.
— Как видите, — улыбнулся Браун. — С кем имею честь?
— Это он! — сказал Кермас, волнуясь. — Его я видел, когда… ну, когда попал под излучение!
Бледнолицый вытянулся, как мог, щёлкнул каблуками и отрапортовал:
— Штандартенфюрер Гюнтер фон Штромберг, рейхсляйтер!
[135]
— Гутен таг, герр Штромберг, — проговорил Сихали. — Хотя у вас тут, как я посмотрю, сплошная гутен нахт!
— К сошалению, — вздохнул Гюнтер, — отна из наших… кляйне… маленьких гитроэлектростанций больше не рапотает — иссяк поток, питафший подсемное осеро. Уше целый гот мы шифём в потёмках…
— Мы — это сколько?
— Население Нофого Берлина состафляет сто тватцать шесть челофек.
— Простите, — вмешался Помаутук, — так это вы запускали сей агрегат?
— О, это не столь утифительно, — понурился фон Штромберг. — Понимаю, что тостоин порицания, поскольку кипноинтуктор не настроен, а это мошет нанести фрет психике, но… Что мне было телать как рейхсляйтеру и просто человеку?
— Да-да, — нетерпеливо сказал пастор. — Скажите, а как он включается? Или без электроэнергии бесполезно пробовать?
— Я потсаряшаю аккумуляторы, — оживился фон Штромберг, — но это крайне метленный процесс, фсё очень сильно исношено.
Звук множества шагов донёсся до Сихали, он обернулся и увидел, как в зал, секция за секцией, входят фридомфайтеры из команды Помаутука.
— А-а, явились, не запылились! — весело поприветствовал их пастор и указал на группу океанцев и антарктов, куда затесался и фон Штромберг: — Арестовать их.
— Что-о?! — выпучил глаза Шурик. — Ты что, совсем уже сдурел?
Купри придержал Белого. Сихали молча, с лёгким презрением, смотрел на пастора, не ощущая ярости, даже гнева не испытывая. Ему стало просто противно.
— Сдать оружие, — по-прежнему с улыбкой велел Помаутук. — Радиофоны можете оставить на память — до поверхности всё равно не дозвонитесь.
В зале скопилось человек тридцать парней в чёрных комбезах, их мускулистые руки сжимали лучевики, и было ясно, что они даже не задумаются перед тем, как пустить оружие в ход, — возьмут, перестреляют всех, как цыплят, и пойдут пить пиво, обсуждая достоинства красоток из фантомата…
