В отдалении — пронзительный женский визг.
Чужие пальцы пробираются под мышку. Это щекотно, и против воли Дохтуров улыбается. Однако сия улыбка понята совершенно превратно:
«Глянь-ка, Петро! На нас, сука, лыбится!»
И сразу — страшный удар, вновь опрокинувший мир.
В себя он пришел на телеге. Сунгари не было видно, но близость реки чувствовалась по острому привкусу ветра, тянувшего с востока.
Красные захватили на пароходе двадцать пленных. Конечно, из Харбина на злосчастную речную прогулку отправилось куда больше людей. Однако почти все они остались на борту горящего парохода. Частью — живые, частью расстрелянные или забитые без затей прикладами. Зачем понадобились пленные, Дохтуров не понимал. Надеются получить выкуп? Но в таком случае следовало первоначально выяснить, кто есть кто среди пассажиров. Что взять с нищего оборванца, коим ныне является доктор Павел Романович Дохтуров? К тому же — бывший доктор. Без клиентуры, без постоянной практики. Если не считать таковой производство подпольных абортов, которыми пришлось перебиваться последние месяцы.
Нет, тут что-то другое.
До хутора тянулись долго, и за это время число пленников сократилось на четверть. Сперва двое молодых людей в студенческих блузах пытались бежать, сбив с ног ближайшего конвоира. Обоих подшибли еще до того, как они успели нырнуть в кусты. Потом убили старуху в лиловом платье, подвывавшую беспрестанно от нестерпимого ужаса. Потом — молодую женщину, оказавшуюся дочерью той старухи. Женщина та впилась стрелявшему ногтями в лицо. А после убили мальчика лет шести: он плакал и цеплялся за мертвую мать.
Оставшиеся в живых попритихли. Дохтуров вместе с дородным полковником (которого наградил пощечиной ротмистр), временно не способные самостоятельно передвигаться, ехали на подводе. Остальные влачились пешим порядком. На хутор прибыли, когда небо из голубого превратилось в цвета индиго.
Против ожидания, пленными особенно не занимались. Обыскали еще раз, наскоро, руки связали и приковали к колоде. Переговариваться меж собой запретили — стоило произнести слово, били прикладом.
Дохтуров исподволь наблюдал за окружающим. Картина получалась минорная.
Отряд красных мало походил на боевую регулярную единицу. Люди, его составлявшие, не внушали никакого доверия — сплошь нахрапистые да вертлявые. В глазах — страх и жадность в догонялки играют. Более всего они походили на уголовников не самого крутого замеса, угодивших в места, где волшебным образом вдруг исчезла полиция. Ну и вели себя соответственно.
Один из бывших пассажиров «Самсона», в форменном сюртуке с петлицами железнодорожного инженера, сидевший от Дохтурова слева, спросил воды для жены, сомлевшей от ужаса и усталости. Какой-то бородач в ответ ей плюнул в лицо. Глянул инженеру в глаза, кивнул и пошел прочь.
Женщин, кстати, средь пленников было лишь две. Одна — упомянутая жена инженера, вторая — та самая барышня, что сопровождала полковника. Выяснилось, что зовут ее мадемуазель Дроздова. Была она уже без зонтика, с разорванным на плече платьем — сидела, как все, прикованная, закусив губу и глядя перед собой.
Но офицерам пришлось хуже всех.
Дохтуров видел Агранцева — их разделяло четверо пленных. Лицо ротмистра было разбито в кровь. На нем не осталось ни фуражки, ни погон, ни ремней. Несколько раз Павел Романович ловил его особенный взгляд, но что он означал — неясно.
Где-то вдали послышался металлический стрекот. В небе над лесом, там, где катилась отсюда невидимая Сунгари, мелькнула светлая искра.
«Что это? Аэроплан? Или мерещится?»
Но вскоре звук исчез. Как ни напрягал слух Дохтуров, он больше не слышал ничего похожего на стук мотора. Пропала и искра.
Похоже, подумал Павел Романович, нам предстоит ночевка на открытом воздухе. Если так, дела наши плохи. Но перспектива подобной ночевки пугала все-таки меньше, чем вид затесанных кольев. Их было ровно тринадцать — как раз по числу пленных мужчин. Для дам, видать, уготовано нечто иное.
Где-то неподалеку скрипнула дверь. Вооруженные ободранцы вдруг подтянулись, утерли слюнявые подбородки с налипшей подсолнечной шелухой. А кое-кто поспешненько порскнул в сторонку.
Дохтуров вытянул шею.
От дома направлялась небольшая процессия. Впереди бодро вышагивал господин в круглых проволочных очочках, одетый довольно диковинно: белый офицерский китель (отмененный, кстати, еще до германской войны) причудливо сочетался с казачьими шароварами, украшенными широкими лампасами Забайкальского войска ядовитого желтого цвета. На ногах — сапоги с колючками шпор. Господин был затянут в новенькие хрусткие ремни. Фуражку держал в руке, промокая на ходу лоб с налипшими волосами.
За ним поспешали двое. Один — совсем молодой, розовощекий, синеглазый, с белыми кудрями из-под рабочего картуза. Этакий Лель, наряженный ремонтным мастеровым. И с маузером на поясе.
Рядом шагала женщина в линялом платке. Позвольте, позвольте… Да это ж Авдотья с баржи! Она как раз и палила из полевой пушки.
За этой чудной тройкой на отдалении торопился еще один, в черном костюме, с непокрытой плешивой головой. Он сутулился и заметно прихрамывал. Под мышкой тащил дорожную фотографическую камеру на треноге.
Все четверо подошли ближе. Злосчастные пассажиры «Самсона» обратили к ним взгляды. Наступила короткая тишина. Даже китайцы перестали тюкать своими топориками.
Время будто бы замерло. Наплывал сладкий аромат медуницы. У ворот, обвитых плющом, доисторическими валунами дыбились листья гигантского ревеня. На высокой нескончаемой ноте звенели пока неопасные комары. Запах травы мешался со слабым ароматом лавандовых духов мадемуазель Дроздовой. Где-то за лесом празднично разливалась птица неизвестной породы.
Остро хотелось жить.
Дохтуров покосился на пленников. На лицах большей частью — трепетное ожидание чуда. Окончания недоразумения, которое вот-вот должно разрешиться к обоюдному удовольствию. На затесанные колья никто не смотрел.
Человек в белом кителе надел фуражку и заложил пальцы за пояс.
— Ну, господа, как вам эта коллизия? Лично я не перестаю удивляться коловращению жизни. Вчера — князь, нынче — в грязь! Каково?!
Он засмеялся.
Дохтуров на пленников не смотрел. Но не сомневался, что в этот же миг надежда исчезла с их лиц, как мел с классной доски.
— Ступив утром на палубу, — продолжал белый китель, — вы все, конечно, не сомневались, что ужинать станете дома. В уютном гнездышке, так сказать. Средь любовников и любовниц. Что привычному для вас существованию ничто помешать не в силах. А вояж на пароходе — к слову сказать, отвратительном железном уродце, одним своим видом оскорбляющим покой древней прекрасной реки, — маленькая деталь в бесконечной череде наслаждений. Наслаждений посреди пошлейшей роскоши. Ведь вы любите наслаждения, верно? Ради них вы готовы на все. Так? Точно?
