Все, дескать, в жизни этим вопросом определяется. Очень сия версия мне тогда приглянулась. Вот и назвал кота в честь ее основателя. Тем более что по кошачьей части он оказался большущий ходок. Кот, разумеется. Про немца не знаю.
— Кто ж тот основатель? — спросил Павел Романович, уже догадываясь, что услышит в ответ.
— Некий Фрейдус… Кажется, так. А имя у него — Зигмунд. Так что Зиги — вариант сокращенный, можно сказать — ласкательный.
Взгляд у ротмистра сделался задумчивым, словно имя Зиги навеяло ему некую мысль. Потом он сказал:
— Вы бы, доктор, сходили в соседний пульман, проведали мадемуазель Дроздову. Что ни говори — а наш боевой товарищ.
Павел Романович и сам собирался, да решил, что час слишком поздний.
— Пожалуй, теперь неудобно. Ночь. Лучше завтра.
Ротмистр посмотрел испытующе, в глазах — чертики запрыгали.
— Милосердие нельзя откладывать на потом. В конце концов, чем вы рискуете? Постучитесь в купе, спросите, не надобно ли чего. И ретируетесь. Глядите, а то я сам пойду.
Павел Романович молча поднялся. Чувствовал он себя очень неловко.
Вышел за дверь, двинулся по шаткому вагонному коридору.
Сердце отчего-то вдруг застучало, во рту — пересохло. Павел Романович и подумать не мог, что сохранил способность к подобным переживаниям. Впрочем, будем честны: Анна Николаевна ему чрезвычайно нравилась. Как прежде только две женщины. Первая — Наденька Глинская, руки которой он когда-то собирался просить серьезнейшим образом. Это было очень давно. А вторая — та молодая баба из Березовки, погибшая злой смертью вместе со своим мальчиком. С тех пор никто его сердца не волновал. Конечно, жил Павел Романович не монахом, но все любовные приключения происходили так… случаем.
И вот сейчас…
Постучал он не сразу. Занес руку, да и замер. Прислушался — не раздастся ли сонное дыхание? Тогда и беспокоить нечего.
Не раздалось.
Постучал в дверь: не слишком сильно, но и не так, чтоб робко.
Анна Николаевна, оказывается, не спала.
Распахнула дверь, сказала:
— Проходите. — И сама села к окну. — Садитесь. Я так и думала, что вы придете.
— Почему?
— Да я о вас вспоминала.
— Приятно слышать.
— Это не комплимент. А потому, что, еще когда по лесу шли, все хотела спросить. Но не собралась, дыхания не было говорить…
— Спросите теперь.
— Теперь забыла. Представляете? Ужасно глупо. Никак не вспомнить…
Павел Романович пожал плечами.
— Такое случается. Ничего, потом вспомните. Если действительно важное.
Анна Николаевна вздохнула.
— А вам тоже не спится?
— Не спится, — признался Павел Романович.
— Вот и мне. Глаза слипаются, а уснуть не могу. Только задремлю и тут враз просыпаюсь, как от толчка. И все думаю, думаю… Поверить не могу, что это на самом деле случилось.
— Это вы про «Самсон»? — спросил Павел Романович, радуясь, что разговор завязался сам собой и нет необходимости задавать вопросы формально.
— Не только. Да и «Самсон», конечно! На нем столько людей было… Считаете, они все погибли?
— Полагаю, так, — сумрачно ответил Дохтуров.
— Да, наверно. Не могу без слез вспоминать — они все были такие милые. Веселые! Кому они помешали? Ведь дети и женщины!
Павел Романович промолчал. Ему сделалось холодно.
Но Анна Николаевна поняла это молчание по-своему.
— Ну да, конечно, были там и военные… Но, по-моему, среди них ни одного действительно важного чина. Или… — она вдруг запнулась, — или нас просто хотели ограбить?
— Второе более вероятно, — сказал Павел Романович.
«Раз она не помнит о кольях, — подумал он, — не стоит и говорить. Это у нее произошло психическое вытеснение, согласно новомодной теории герра Фрейда. А коли так, зачем напоминать? Пусть думает — ограбление. Психическое здоровье важнее правды».
— А тот полковник… Он был ваш знакомый? — спросил он.
— Василий Антонович? Что вы! Он у генерала Хорвата служит где-то по интендантской части. То есть служил…
Глаза у Анны Николаевны заблестели.
— Его супруга, Екатерина Ивановна, дружна с моей матушкой. У нас теперь плохо со средствами, и мама ее обшивает… Екатерина Ивановна очень добра, она и своим знакомым маму рекомендует, так что есть заказы…
— А ваш отец?
— Он пока что не с нами. Мы ведь жили до войны в Петербурге, на Стремянной. Вы в Петербурге прежде бывали?
— Я тоже там жил.
— О, извините. А мне показалось, будто вы москвич. У вас выговор московский.
— Верно, — сказал Дохтуров. — Выговор у меня точно московский. Я ведь в Белокаменной родился. А после университета перебрался в столицу.
— Вы — доктор?
— Да.
— А вы где жили?
— На Малой Посадской.
— О, я там поблизости часто бывала. В Народном доме и в Александровском парке. А еще, знаете, мы с подругой возле дома Кшесинской любили гулять. Представляли себя балеринами. Глупо, конечно.
— Так что с вашим отцом? — напомнил Павел Романович.
— Он служил по почтовому ведомству. Глаза были очень больные, но на войну все равно взяли, правда, оставили при штабе. Он нам часто писал. А потом попал в плен, вместе со всем штабом…
— И больше вы писем не получали, — закончил за нее Дохтуров.
— Нет! То есть да, получали. Правда, не скоро, мама уж хотела заупокойную заказать. А я отговорила — все-таки неизвестно, может, жив наш папа. Тогда грех! А на Святки мы письмо получили. Вот счастье-то было! Живой, из плена выбрался и будет к нам сюда добираться.
— Да как же письмо вас нашло?
— Привез один знакомый, с оказией. Он к нам на петербургскую квартиру заходил. Папа писал на тот адрес. Папа не знал ведь, что мы от большевиков вон куда убежали. А знакомый — знал.
— Наверное, ваш сердечный друг? — спросил Павел Романович. И сразу же понял, что угадал.
— Мы дружили… Он сюда в эвакуацию поехал из-за меня. А месяц назад его убили…
— Кто?
— Красные. В Чите, он туда по делам ездил. Мне рассказали, из-за сапог.
Повисла пауза.
А потом Анна Николаевна вдруг сказала:
— Вы думаете, я дурочка? Думаете, забыла, для кого они колья готовили? Я все помню! И я бы сама их посадила на колья, вот так! А первым порядком — ту бабу в платке, что у них всем заправляла. Я как ее увидала, так и подумала, что она и есть самая настоящая вавилонская…
