— Нет, нет, не стреляйте, господа немцы! — замахал руками солдат и упал в пыль на колени. — Мы не любим Советскую власть, господа немцы, мы ненавидим евреев и коммунистов! Мы будем служить вермахту, мы все расскажем… Нас двое! — Он схватил за рваное галифе второго солдата, который тоже с готовностью рухнул в пыль. — Наши фамилии Казаченко и Бязликов, мы готовы сотрудничать с немецким режимом! Мы можем принести пользу, господа немцы! Мы случайно попали на фронт…
Этот ублюдок выкрикивал что-то еще, и второй кивал головой, поддакивал. Предатели просили отнестись к ним по-особенному, конвоировать отдельно от прочих, уверяли, что будут служить верой и правдой, что у одного из них бабушка немка, у другого дедушка венгр — а ведь Венгрия союзник великой Германии? Что в родне у них ни евреев, ни цыган, ни коммунистов, а были кулаки — стало быть, зажиточные крестьяне, был офицер царской армии и даже один коллежский регистратор уездного формата. И они безумно рады сообщить господам фашистам, что рядом с ними идет капитан — работник контрразведки, косящий под рядового, и они с удовольствием желают довести это до сведения господина гауптмана…
— Вот же суки, — прошептал Чулымов.
— Проглядели иуд, товарищ капитан? — ухмыльнулся Зорин.
— Проглядел, Зорин, ох как проглядел… Но на них же, подлых, не написано… Вы же все такие…
Солдаты выставили автоматы. Офицер, немного озадаченный, подошел поближе. Очкастый унтер отчасти понимал по-русски. Но только весьма отчасти, морщил лоб, вслушивался, гримасничал, когда не понимал отдельные слова. Начал что-то шептать офицеру на ухо, тот с интересом слушал, приподнял брови и в итоге зловеще подмигнул Чулымову и засмеялся.
— Строиться! — с чудовищным акцентом прокричал «студент». — Все идти, никто не стоять! И вы два! — Он ткнул пальцем в предателей.
Солдаты пинками подняли Казаченко и Бязликова, швырнули в строй. И снова побрела колонна…
— Сука ты, Казаченко, — в сердцах проговорил кто-то. — И ты, Бязликов, дерьмо вонючее. Какого хрена, вы же нормально воевали?
— Да навоевались уже! — взвизгнул Казаченко. — Сколько можно измываться над нами? А вот мне не стыдно! Ненавижу коммуняк! Слышишь, Чулымов, ненавижу тебя! К стенке бы тебя, гада, поставить!
— Так его и поставят к стенке! — расхохотался Бязликов. — А если мне автомат дадут, я сам в него пальну! Мужики, подумайте! Вам что, жить надоело? Не осточертела еще эта власть поганая? Ну что, сограждане, переходим к немцам?
— Господин гауптман! — внезапно услышал Зорин свой собственный жалобный голос, говорящий по-немецки. — Господа Казаченко и Бязликов, безусловно, правы! Мы ненавидим всей душой коммунистов и их гнилую власть! Мы готовы перейти на службу в доблестную немецкую армию — если доблестная немецкая армия нам, конечно, разрешит! Позвольте, я скажу нашим несчастным солдатам несколько слов, господин гауптман? Они послушают меня, я бывший вор, я пользуюсь авторитетом в их среде!
И снова строй сломался, штрафники недоуменно таращились на Зорина — их плохо учили в школе, они ни звука не понимали по-немецки. И предатели таращились на него огромными испуганными глазами, гадали, что он хочет сказать, и почему этот выскочка Зорин, собственно, лопочет по-немецки.
Офицер приблизился, воззрился на Зорина с пытливым интересом. А сержант состроил такой ангельский лик…
— Эй-эй, Зорин, минуточку, ты что это, шустрила, затеял? — заволновался Чулымов.
— Позвольте, я скажу им пару слов, господин гауптман? — Зорин склонился в лебезивом поклоне. Было противно, его корежило от отвращения к самому себе, но своего он добился. Офицеры были близко, а пистолеты у них в кобуре — далеко. Солдаты похмыкивали и уже не держали свои автоматы в боевом положении.
— Говори, солдат, так и быть, — прокаркал гауптман, — но только быстро.
— Спасибо огромное, господин гауптман. — Не было времени всматриваться в угрюмые лица сослуживцев. Он заговорил по-русски, быстро, тихо, стараясь сохранить выбранную просящую интонацию: — Короче, мужики, нам труба, если в штаб приведут. Бежим прямо сейчас. По сигналу «пошли» набрасываемся на тех, кто ближе. Понятно? Не в лес, не толпой на одного, а чтобы одновременно на всех. Убьют — не беда, все равно убьют. Офицеры — мои. Нас больше, мы справимся.
— Господин офицер! — исступленно завопил Казаченко. — Это не то, что вы подумали! Они бежать собрались!…
— Пошли, — глухо вымолвил Зорин.
* * *
Он бился, как лев! И куда подевалась усталость? В глазах офицера мелькнул тревожный огонек, а туповатый унтер так до самого финала и не разобрался в ситуации. Олимпийский прыжок — он почувствовал, что за спиной уже вспыхнула драка! Кулаком в висок унтеру — так удачно подставился! Вспарывающий удар ногой в живот офицеру. А сапоги-то с пленных не сняли! Гауптман согнулся, заикал. Попутный въезд локтем в нос обалдевшему очкарику — и повалил офицера в траву. Тот брыкался, он сдавил ему горло — мощной удавкой, полностью перекрыв приток кислорода. Тот ударил Зорина кулаком в район печени, но он стерпел, не обиделся. Задрожал, захрипел… и затих как миленький. Вот тебе и порода, господин гауптман. Выдернул «вальтер» из кобуры офицера, спустил флажок, передернул затвор. Унтер сидел на краю обочины, очумело мотал головой. Очки свалились с носа, разбились в прах. Физиономия была какой-то детской, беззащитной, жалобной. Но чтобы разжалобить Зорина в этот час, нужно было постараться. Он вскинул пистолет — унтер прищурился, пытаясь разглядеть, что за штуку ему суют в лицо. Кажется, понял, недоуменно вскинул голову, выискивая взглядом глаза стрелка. Зорин выстрелил в сердце, чтобы не мучился.
Но, кажется, мучился — не сразу умер, хрипел, пытался приподняться…
Он резко повернулся… и не успел. Солдат, на которого навалились двое штрафников, был дюжим малым. Отобрал у них свой автомат, отпихнул одного коленом, другому сунул в челюсть прикладом, отскочил, полоснул очередью. Белокурый штрафник из четвертого взвода ахнул, подкосились ноги. Зорин выстрелил дважды — с первой пули такого здоровяка могло и не пронять. Швырнул выпавший автомат растерявшемуся Гурвичу.
— Держи, Леонид! А ну стоять, твари, куда?! — Он выстрелил под ноги собравшимся дать тягу Казаченко и Бязликову. Те запрыгали, стали затравленно вертеться. Оказать достойного сопротивления четверо солдат вермахта не могли. Их повалили в пыль, били кулаками до кровавого фарша, пинали в животы, по печени. Вооружались автоматами, стягивали с фрицев патронташи, рассовывали по карманам гранаты. Чулымов, спохватившись, кинулся к телу очкарика, выдернул из кобуры массивный «люгер-парабеллум», обхлопал карманы, раздобыл запасную обойму. А дальше — без жалости — переходил с места на место и стрелял в головы корчащихся в пыли солдат.
— А с этими что делать, товарищ капитан? — Игумнов тыкал стволом в побелевших от страха предателей.
— Ты еще спрашиваешь, солдат? — грозно прикрикнул Чулымов.
— Да я так, ради порядка, — смутился Федор.
