Он выгреб из очага весь сор, объедки и стекло, и натаскал чуть влажных, остро пахнущих хвойных веток, и всю ночь просидел за столом, задумчиво глядя на темный глазок-сучок на плохо выструганной доске.
– Как ощущения? – спросил он, когда я принялся возиться на кровати.
– Нечто, – ответил я, кутаясь в яркую синтетическую куртку, – таких днем с огнем не найдешь, теплые удивительно, что-то там есть такое в подкладке, что легкое, как пушинка и греет, как целый стог сена. – Отличная у тебя куртка…
Лондон посмотрел на меня через плечо: скулы острые, губы ниткой, на щеках по алому шелушащемуся пятну.
– Забирай, – меланхолично сказал он. – Тебе пригодится.
– Выпьешь?
Он облизнул сухие губы розовым клочком языка, отрицательно покачал головой.
– Я искал тебя или Сантану. Думал, найду тебя – найду его. Очень жить хотелось.
Где-то под кроватью у меня хранилась коробка с пыльными сухими хлебцами, я вытащил ее, сдул с хлебцев пыль и подал к столу. Лондон взял один и принялся жевать, как беззубая собака, – на одну сторону, скривившись.
– Получилось наоборот – нашел Сантану, нашел тебя.
У меня все-таки дико болела голова. Даже чудесные таблетки – и те не помогли. В висках дергало, гудело, зрел в затылке кровавый густой пузырь и катился куда-то ко лбу. Шею словно в клещах держали. Выглядел я, наверное, очень хреново – Лондон разглядывал меня внимательно и с тихим осуждением. Его серые спокойные глаза тонули в багровых полукружьях.
Пока я сливал из всех бутылок в доме остатки спирта, рома и самогона, он деликатно хрустел хлебцем.
– Это еще ничего, – сказал я, выглотав полстакана теплой алкогольной мешанины, – я однажды проснулся и думаю: чем бы похмелиться, а похмелиться нечем, и пришло мне в голову, что в моей крови полно спирта, и если разрезать руку и нацедить крови, то вполне можно…
– Интересно, – скучающим голосом ответил Лондон.
– Сам тогда что-нибудь расскажи, раз не нравится.
– Хорошо.
И монотонно, равнодушно, перемежая рассказ треском разгрызаемых хлебцев, Лондон рассказал мне, что рай разнесен в клочья. Невиданный черный «сайлент», которым обзавелся Луций, уничтожал все и сразу: маленькие наши белые домики, в которых просыпались вместе с солнцем, бьющим через бамбуковые жалюзи; с трудом выращенные хвойные посадки, которыми занималась Ани; пышные нагромождения пальм, плодовых деревьев, кустарников вместе с мелкими птичками, вьющими крошечные гнезда-мячики.
Он превратил в пыль лаборатории с хранилищами генетических маркеров (не видать нам больше семейства морских львов, подумал я, никаких Уинтерз и Дикки), образцы, записи, программы, таблицы, схемы, инструкции, хранилища химических реактивов.
Вся химия, предназначенная для климатических платформ, уплыла в океан Милли, там теперь, сказал Лондон, смрад и грязь.
Единственное, что он не стал разрушать – это энергетические блоки, красные кристаллы в цельной белоснежной упаковке. Их он унес с собой.
– Это дань Командору, – сказал я. – У Командора были серьезные проблемы с энергией.
До меня наконец дошло, почему Командор так обрадовался Луцию и вручил ему Ворона.
– И о чем он думал…
– Он начинает заново, – пояснил Лондон, – и в чем-то он прав. Все, что было под куполом – заражено неправильностью. Как и мы все. У тебя нет никакой странной тяги?
– Не знаю, – ответил я и посмотрел на стакан.
– А у меня есть, – утомленно сказал Лондон. – Ты ничего мне не сделаешь, если я признаюсь? Я и так скоро умру… Это я пытался убить Ани. Не потому, что Комерг заявил, будто бы она специально разрушала наши кристаллы, а потому что это было веской причиной, чтобы освободиться. Я всю жизнь ощущал себя будто в мягкой клетке. Знал, что нельзя, нельзя убивать, нельзя проявлять себя, мучился… но всегда хотел. И когда нашелся повод, я оправдался им и выплеснул все, что накопилось. Я надеялся, что она умрет, но был неопытен, не смог довести дело до конца, хотя сумел все скрыть, и повезло мне, что Ани не запомнила, кто это сделал.
Потом я много раз выходил за купол и находил людей, которых тоже убивал. Синдромеры… они даже казнили там кого-то за мои дела. Это очень стыдно – так жить, Марк, очень больно, потому я чаще других запирался в «сайленте» и много думал.
Я подумал – капитан нас обманывал. Он врал, что его раса вся такая добренькая, иначе как бы он мог так над нами издеваться?
– Это какой-то сбой, – сказал я, не зная, что еще сказать.
– Да? – заинтересовался Лондон, поднимая на меня глаза. – А мне кажется – норма. Увядшие цветы красивее живых, а битое стекло красивее цельного.
Он немного помолчал, раскрошил сухарик пальцами и смахнул пыль на пол.
– Мне снятся сны – я убиваю, и я счастлив, меня не мучает совесть. Я так испугался, что прикончу Комерга, что собственноручно выпустил его из Края, больно было за Ани и за него было бы очень больно, потому что мы вместе росли.
Не знаю, чего он от меня ждал в ответ на эту исповедь.
– Кажется, я знаю, в чем дело, – медленно сказал он, опуская глаза, – надеюсь, что я прав. До вмешательства капитана все шло правильно – все тихонько заканчивалось и должно было закончиться, потому что в человеческой природе эта моя тяга заложена. Не факт, что в точно таком виде, но это позволено было, закономерно было, необходимо было… зачем он вмешался?
– Стоп, – ответил я, – нет такого, что было бы непреодолимо. На то мы и разумный вид, чтобы пользоваться правом выбора, а не потакать своим слабостям. Капитан просто задавал вектор в ту сторону, которая ему казалась нужной. И не он виноват, что такие, как ты и Луций, все испортили. Если предположить, что планету угрохали войнами, то логично, что он пытался вырастить новое поколение людей, которые бы к военному делу не тяготели.
Лондон тихонько хмыкнул. Он теперь рисовал на столе затейливые невидимые узоры.
– Давай ты его сам спросишь, что он такого хотел и на какую логику опирался. Я за этим сюда и пришел.
И он сказал такое, что не сразу уложилось у меня в голове. В «Тройню» был вшит квереон капитана Белки, и его незадолго до смерти сумел обнаружить Сантана.
* * *
Поначалу Лондон искал Сантану, чтобы вылечиться. Он надеялся на чудо и сам не собирался становиться увядшим цветком и битым стеклом. Парадокс, но его тяготение к смерти распространялось только на других. Мысль о самоубийстве казалась ему отвратительной. Он переживал за свое тело – как оно будет валяться, в каком виде, что с ним после сделают. Этот эгоизм он считал закономерным и формулировал коротко: кто угодно, только не я.
Иногда в нем, впрочем, пробуждалась совесть, и тогда Лондон раздаривал людям таблетки из тех, что удалось вынести из Края. Луций не стал трогать никого из пилотов, он позволил им взять необходимые вещи и уйти.
