Чего ждать? А чего ждать, когда нос у тебя пуговкой, волосенки рыженькие, тоненькие, рот жабий, неулыбчивый, а глазки с дождевую капельку?
Чего ждать, когда под сшитым мамкой платьем с косыми полосатыми бантиками плоская грудь да цыплячьи ребра?
Домой Татьяна вернулась сразу после танцев, рухнула на свою перину под картонными образками и зарыдала-забилась.
Так и пошло у нее. Днем ведра, огород, куры, козы, кролики, ночью — слезы. Подурнела еще больше. Выгорела под солнцем. Волосы — мочало, кожа пятнами. Носишко красный. Раз год, два год, пяток лет. Татьяна стоит у прилавка. За ней пышный теплый хлеб на деревянных полках, красные пачки «Примы» да беленькая.
Напарница в синем кружевном фартуке всегда на виду — разложит грудь на прилавке, глаза подведет, на голове Париж кудряшками — и хохочет, позвякивая золотыми серьгами. Муж есть, да только мало ей.
Татьяна тускло улыбается и неловкими руками отсыпает сероватый рис и громкую гречку в подставленные пакеты. У нее ни мужа, ни надежды. Ползет вечером по улочкам, качая переполненными сумками. Папке пряники — он любит, мамке — коржики и ряженку…
Утром завяжет хвостик беспощадной аптечной резинкой, на огород сбегает за огурчиками, в курятник за яйцами. Жует завтрак, глядя в окошко. И в магазин.
А годы… И раз, и два, и пяток…
Напарница развелась и заново замуж выскочила дважды. У Аньки Хвостихи третий родился — опять мальчик! У Ольги Докторши муж ушел к городской Эльке, одурманенный дорогими духами. Ольга Докторша пригнала мужика обратно, хворостиной через всю деревню. Живут душа в душу.
Дашка с сыроварни сделала аборт. Мебель покупают, гараж строят… не до дитенка.
Татьяна вечером отсыпает в сумки — отцу прянички, мамке коржики…
— Замуж бы тебя, — вздыхает мать, — да только где такого найдешь…
Татьяна смотрит в зеркало. Где найдешь-то, уродина?
А ведь нашелся. Нашелся, своими ножками в магазин притопал. Под пропотевшей тельняшкой в рыжих волосах грудь, на пальцах синее и неразборчивое.
— Поллитру, — сказал хрипло и поднял глаза.
Татьяна зарделась. Так на нее мужики еще не смотрели. Жадно, с обхватом, раздевая.
— Это ж Гришки брат, — вечером сказала мать. — Ты в десятом училась, а его посадили. Пил сильно, набуянил, подрался, кто-то кому-то по башке, а он сидеть… ну, вспомни! Валерка! Кеминовых сын!
Татьяна вспомнила. Ладного, высокого, с прищуром. А на следующий день присмотрелась жалостливо. Ну, пропадает же! Ему бы рубашечку — в магазине видела, серая, в мелкую клетку… Щетину долой, а на руку часы, тяжелые командирские… И был бы все тот же Валерка.
— Беленькой? — участливо спросила она. — А я…
И, засмущавшись, достала из-под прилавка нарезанное сало, белоснежное, с розовыми прожилками. И черный мягкий хлеб.
— Вот…
В сентябре играли свадьбу. Полными слез глазами смотрела Татьяна на желтые поля и родные деревенские домишки. Утиралась уголком фаты, прятала счастливое, алое от смущения лицо.
Зажили. Теперь Татьяна тащила домой не только прянички и коржики. Беленькую тащила, стыдясь. Без водки Валерка обзывал чумичкой и горевал о своей судьбе: кого в жены взял? В подпитии добрел, чмокал в губы и кричал:
— На море тебя, королеву! Отвезу, бля буду, отвезу!
А через год Татьяна родила дочку. Беременность еле ноги оттаскала. Огород, скотина, работа. Токсикоз. Кровотечения.
Но девочка родилась — тусклый худосочный человечек. Не дышала, не пищала — откачивали.
А Татьяна, любовно рассматривая крошечные пальчики и ножки, шептала:
— Настя-Настя, будь красавицей…
Настя росла тихим стебельком. Не ребенок — трагедия. От солнышка в обморок, от сна на спине — кровь из носа, под кожей на затылке шишка. Шишка блуждала по всему ее тельцу. То в горло уходила, то в ноги. Резать боялись — в девочке и так дух еле держался.
— Пьяное зачатие промаха не дает, — грубо сказала Татьяне Ольга Докторша. — Ты о чем думала?
Шишка уползла в глубь Насти. Не прощупать, не достать. Притаилась там где-то внутри, спряталась. Врачи покачали головами — резать. Искать. Спасать.
И не спасли. Кровь не держалась в детском тельце, не помогли ни гроздья пинцетов и зажимов, ни переливания…
Татьяна ледяными руками отгладила парадное белое платьице и зеленые шелковые ленты. Валерка хмуро молчал с похмелья, выпросил денег и пошел поминать.
— Настя, значит… — Крис отложил в сторону исписанный только ему одному понятными знаками лист. Лист приютился у детских коленок, тощих, без ямочек.
— А что ты хочешь, Настя?
— К маме, — выдохнула трубка. — Приведи мне маму. Только хорошо попроси, пожалуйста.
— А просить-то и не придется… — ответил Крис.
— Только не ругай ее…
— Не судите… — Крис поднялся.
В глубине зеркала мелькнула маленькая фигурка в белом платьице. Негритенок задул свечи.
Такси поджидало внизу. За рулем на этот раз черноглазая серьезная девушка в форменной фуражке, нахлобученной на уши. Покосилась.
— Печку включить?
— Да зачем…
— Зима, — сказала девушка. — А ты весь нараспашку.
Крис не ответил, прижался детской любопытной мордашкой к ледяному стеклу. Только на мир смотрел все еще своими глазами — темными, немигающими. Смотрел на уходящий вдаль город, на бока проносящихся мимо машин, на бесконечные дороги и сотни столбов, на указатели и знаки, поля и черные горбушки лесов…
И только перед указателем с надписью «Марьяновка» прикрыл усталые веки и распахнул другие глаза — васильковые, чистые.
Девушка повела машину дальше, старательно объезжая кочки и ухабы. Погасила фары перед зеленым спящим домиком. Возле дома росли две пушистые елочки и стояла покосившаяся лавка.
Девушка закурила.
— Иди.
В сенях пахло чем-то особенным — чабрецом и шалфеем. Половицы скрипели. Сплетенные из лоскуточков коврики сбились. Тикали тяжелые ходики с разбитым циферблатом, на столе стыла крынка молока, обернутая газетной бумагой. Под образами сидела пышноволосая кукла с разрисованным лицом.
Крис остановился перед куклой. Повеяло древним, незабываемым, языческим… Знакомым.
А потом отвел рукой шторки, ведущие в спальню, и остановился в дверном проеме.
Татьяна проснулась — под бок толкнуло теплое, родное. Сердце зашлось радостью — Настя забирается погреться. Каждую зимнюю ночь она подбирала длинную ночную рубашонку, просовывала полы между ножек, и таким щеночком, с куцым рубашечным хвостиком, забиралась под руку.
— Настя, — позвала Татьяна, приподнимаясь. Да вот же она! Стоит в дверях. Только не в ночной рубашке, а в белом отглаженном платьице, перехваченном шелковыми зелеными лентами. Стоит и молчит.
