Монашка сурово смотрела на нас. Джеймс улыбнулся ей и поднял руку к правому виску, словно забыв, что на нем сейчас не солдатская фуражка. Этот милый жест согрел мою душу. Я снова захотела поцеловать его в губы.
* * *
Хотя мы не увидели машин Митча и Либби, Джеймс вошел в дом очень медленно и осторожно.
— Эй? Я тут никому не помешаю?
Похоже, мы были одни. Джеймс захлопнул ногой дверь его спальни.
— У нас в запасе несколько часов, — со смехом напомнила я между поцелуями.
На самом деле мой внутренний голос говорил другое: «У нас есть целая вечность».
— Что ты сказала?
Он замер на месте и посмотрел на меня. Его вид показался мне потрясающим: щеки пылают румянцем, рубашка наполовину расстегнута.
— Извини, я не понял, — прошептал он и снова начал целовать меня.
В таких вопросах логика бессильна. Я представила века нашей совместной жизни. Уйма свободного времени! Но мы занимались любовью, как будто имели только один украденный час. Страсть связала нас в тугой узел. Наши влажные тела походили на помпу мощного насоса. Чуть позже Джеймс рассеянно посмотрел на стену, где на вырванной журнальной странице с фотографией спортивной машины виднелась узкая колонка текста. Свет от окна отражался в его глазах, как луна.
— Мне кажется, что в прежней жизни я писал статьи в газету.
— Знаешь, Джеймс, я не хочу ждать тринадцать месяцев. Давай сыграем свадьбу раньше?
Взглянув на меня, он подтянул мои бедра к себе:
— Наверное, Билли знал людей, которые могли бы продать нам фальшивые свидетельства о рождении.
Мне понравилась его идея, но в улыбке Джеймса я увидела печаль. Он скрывал от меня свои сомнения, однако я знала, какая буря бушевала в его сердце. Он представлял себе не только наш побег, но и терзания Митча — ведь тот начал бы поиски младшего брата. И я почувствовала зависть. Ах, если бы Кэти и Дэн любили меня с такой же силой…
Джеймс быстро вернул улыбку на лицо и, забравшись на меня, просунул руки под мои бедра. Я внезапно вспомнила о фотокамере:
— Ты можешь дотянуться до моей сумки?
Накрыв меня своим телом, он собирался повторить серию возвратно-поступательных движений.
— Зачем тебе сумка?
Я засмеялась и, выскользнув из его рук, склонилась над разбросанной одеждой. Вытащив из сумки «Поляроид» и открыв затвор фотокамеры, я навела на него объектив. Он быстро натянул простыню, прикрывая пах и колени:
— Мисс Элен, я шокирован твоим поведением.
— Улыбочку!
— Нет. Иди сюда.
Он махнул рукой, призывая меня обратно в постель. Такой милый и радостный! Как ребенок в рождественское утро. Я прыгнула к нему на простыни, и когда мы устроились, он подсунул руку под мою голову.
— Так мы оба будем на снимке, — пояснил Джеймс.
Я пыталась держать камеру на вытянутой руке, но мне никак не удавалось нажать при этом на кнопку. Джеймс сказал, что у него руки длиннее, чем у меня. Он взял фотокамеру, мы сблизили головы, и, когда вспышка света ослепила нас, я стащила с него простыню. Он засмеялся. «Поляроид» выплюнул квадратик бумаги. Фотокамера напоминала металлическую лягушку, показывавшую нам свой язык. Джеймс отдал мне «Поляроид» и вытянул руку в сторону, чтобы я не добралась до снимка. Он помахивал бумажным квадратиком, пока я вырывалась из его объятий.
— Эта фотография моя, — сказала я.
— Ладно, давай смотреть на нее вдвоем, — ответил он.
Мы снова легли, и Джеймс приподнял снимок над нами. Мы с интересом наблюдали, как тускнела его поверхность. Я поместила голову на плечо Джеймса. На фото появлялись два смеющихся лица — слегка не в фокусе, но с одинаковыми выражениями. Кто угодно догадался бы, что мы были любовниками: обнаженные плечи и растрепанные волосы на фоне белой подушки. Какое-то время мы смотрели на фотографию, а потом Джеймс повернулся ко мне:
— Я могу взять снимок себе?
— Да.
Он опустил фотографию на грудь и перевел дыхание:
— Я не знаю, по какой-то причине мы остались на земле и не ушли на небеса.
Моя кровь так внезапно застыла в венах, что я почувствовала себя больной. Джеймс прижал меня еще сильнее:
— Но мы нашли друг друга, и теперь все будет нормально.
Он хотел успокоить меня и, возможно, себя. Но в этом чувствовалось что-то неправильное.
— Как думаешь, что с нами случилось? — спросил он. — Почему мы стали призраками после смерти?
— Мне кажется, я совершила какой-то ужасный поступок.
— Какой? — поинтересовался он.
— Не помню.
Зачем мне было вспоминать плохое? Возможно, Бог решил наказать меня и лишил памяти о прошлой жизни. Но я воспринимала это как блаженство.
— Что бы ты ни сделала, я прощаю тебя, — сказал Джеймс.
Простые слова, но от них у меня сжалось горло. Горячие слезы хлынули с моих ресниц и смешались с соленым потом на его груди.
— А вот Бог меня не простил, — ответила я.
Джеймс прильнул губами к мочке моего уха. От его дыхания трепетали наши волосы. Он сказал лишь одну фразу — ту, которую я не ожидала услышать:
— Какая же ты упрямая!
Джеймс любил меня, и это превращало его в доброго и мягкого судью. Я не помнила свой грех, но знала, что он был ужасным. Мое изгнание с небес служило тому доказательством. Джеймс поглаживал рукой мои волосы, однако я чувствовала, что отпадала от него, как будто нас разъединяла гравитация.
— Возможно, если мы поймем, почему нас оставили здесь, — сказал он, — нам удастся освободиться от земных оков. И тогда мы навеки будем вместе.
— Как же мы сделаем это? — спросила я.
Джеймс приподнялся на локте и посмотрел на меня:
— Ты что-нибудь вспомнила? О жизни перед Светом?
Я видела темную воду, струившуюся по сломанным доскам.
— Нет. Только то, что уже рассказала тебе.
Я боялась, что Джеймс заметит мою нечестность, но он не почувствовал обмана.
— Когда я перебрался в тело Билли, ко мне начали возвращаться небольшие сцены из прошлой жизни. Но после встречи с тобой я вспоминаю все больше и больше. Сегодня утром память вернула мне еще один момент. Я сидел у постели больной матери и читал ей детские книги — точнее, книги ее детей. Это было все, чего она хотела.
— Что еще ты вспомнил?
Я выругала себя за такой вопрос. Джеймс тоже мог уклоняться от некоторых воспоминаний: например, о последних мгновениях своей жизни. Однако он был смелее меня:
— После смерти матери мой отец повторно женился, и мы с кузеном уехали в Нью-Йорк.
