Кстати, все богатство, исключая четырехместную коляску на рессорах, как хозяйка уверяла, петербуржской работы, оценивалось всего-навсего в пятьсот десять рублей. За экипаж – еще семьдесят, только коляску Гинтар брать не хотел. Пришлось купить себе. Как-то негармонично бы получилось – оставить вдову без дома, но с тележкой. Вроде намека: собирайте вещи и выметайтесь…
Прошлись по комнатам. Бывший слуга – уже как хозяин, я – просто из любопытства. Как-то не довелось в прежней жизни побывать в «памятниках купеческой архитектуры девятнадцатого века». Тем удивительнее оказалось открытие – почти все комнаты представляли собой узкие, но длинные «вагончики». Видимо, здесь все дело в перекрытиях этажей. Какими бы ни были деревянные балки по толщине, вряд ли они выдержат тяжелый пол больше трех метров шириной.
Пока Артемка с одним из казаков конвоя ездили за стряпчим и чиновником муниципалитета, мы с управляющим Фонда прогулялись по пожухлой траве пустыря.
– Десятина земли на Юрточной горе не меньше двухсот рублей стоит, – делился со мной угловатый прибалт. – Так что усадьба мне всего в триста десять обходится…
– Десятина – это сколько в гектарах будет?
– Во французских? – вскинул брови Гинтар. – Так чуточку больше гектара и будет. А зачем вам, мой господин?
– Брось, – поморщился я, резко меняя тему. Даже прибалт знал, как относятся десятина и гектар. Может, и Гера должен был бы, да не подсказал? А я мучился. – Даже в мыслях забудь себя слугой считать. Ты мне единственный близкий человек здесь. Мой мост к дому. Да и не по чину тебе ныне… Так что там с участком?
– Пустырь сей я Фонду под строительство продам. За те же двести и продам, чтобы не болтали всякое… Коли артель свободная найдется, так с лета и здесь строительство затею. Еще один дом доходный для Фонда. Чай, не вечно купчин обирать. Стекла у Исаева много на складах. Я вексель ему выписал, выкупил большую часть. Так-то он по двенадцать за лист просил, но за десять с радостью отдал. Еще и добродетелем называл. А как в городе все строиться затеют, так и я стекло свое продавать начну. Ни на Александровской, ни здесь столько не нужно…
Я взглянул на неплохо одетого седого господина. Весьма уверенного, чувствующего свою значимость и живущего делом. Такого, каким хотел бы видеть любого и каждого жителя моей страны.
Вернулся в номера каким-то… одухотворенным, что ли. Прогулка по свежему воздуху или новый образ Гинтара так на меня подействовал – не знаю. И врать не буду.
Аппетит разыгрался – время к обеду, а я и не завтракал как следует. Но день как начался бестолково, так и продолжался. Стоило переодеться и выйти в столовую, к накрытому уже манящему ароматами столу, как явился потный, раздраженный господин в волочащейся по полу шубе. Вошел и, не подумав постучаться, не просясь, уселся за мой стол, да еще ослепительно-белой, чистейшей моей салфеткой принялся пот со лба утирать.
«Воронков, Лазарь Яковлевич, стряпчий, – шепнул Гера, – батюшка его для относительно честных предприятий привлекает».
– Фу-у-ух, – пыхтел между тем мой незваный нахальный гость. – Ну, ты и забрался! Конец света. Тмутаракань! Городишко плохонький. У одного моего клиента до Великой реформы сельцо в Подмосковье поболе было… И людишки-то какие-то здеся… Угрюмые все. Извозчику в рыло ткнул – так он меня за полверсты до станции с саней скинул. Ты вот коли здеся начальствуешь, так вели пороть того мужичину…
– Пшел вон, – сквозь зубы выдохнул я.
– Что, Герочка?
– Пшел вон, скотина, – рявкнул я во все горло.
В глазах потемнело от ярости. И впервые с момента моего в этот мир попадания Гера к моей вспышке не имел ни малейшего отношения. Городишко ему плохонький?! Извозчика пороть?! Сельцо у него в Подмосковье?!
– Эй, конвой! Взять этого… человека. В тюремный замок! Коменданту сказать, чтоб не оформлял. В понедельник я лично приеду – решу, куда его. В рудники, как бродягу, или в Санкт-Петербург, обратно… И объясните этому… существу, как следует к действительному статскому советнику, начальнику Томской губернии обращаться!
– Ха, экие шутки у тебя, Герман… – начал было скалиться Воронков и тут же взвыл от сильного и резкого удара по почке. А после оплеухи он и вовсе на коленки свалился.
Два дюжих казака, выкрутив незадачливому стряпчему руки за спину, поволокли его из моего номера. И уже из коридора я услышал:
– К батюшке его превосходительству, мразь залетная, нужно обращаться «ваше превосходительство». Счас Артемка икипаш к парадной подгонит – мы тебя, сука, в холодную свезем. А там я те все обстоятельно обскажу. Штоб не смел начальнику нашенскому по-холопьи тыкать…
В «Сибирском подворье» мои апартаменты располагались на первом этаже. Так что в высокие, с романскими арками, окна я успел увидеть, как Лазаря, словно мешок с репой, волокут к коляске. Только тогда до меня дошло, что раз гость ввалился ко мне без доклада – значит, немало успел крови свернуть конвойным. А те, поди, барину столичному и перечить не смели. То-то рожи у обоих бородачей такие довольные сделались, когда они мой приказ выслушали. Отрыгнутся кошке мышкины слезки, как говаривали мои племянницы в той, первой жизни.
Поймал себя на мысли, что новое, уважительное, что ли, отношение к себе любимому даже понравилось. И это не зазнайство от высокого положения. А то я губернатором ни разу не был! Был, хоть и не такого огромного края. Зато население Томской области куда больше, чем в моей нынешней губернии. Так что не в этом дело. Скорее, в некой ауре, атмосфере удивительного времени, страны, земли. Времени, когда клоуны еще не осмеливаются давать советов рыцарям. Земли, где на большей ее части еще не ступала нога цивилизованного человека. Страны, где каждый все еще точно знает, кто он есть и каково его место в этом мире.
Эта удивительная аура постепенно наполняла мою душу спокойствием, придавала смысл моим действиям. Это она раскрыла мне суть потасканного и обкусанного по краям бездушными тварями – толерантностью и политкорректностью, – а сейчас, в одна тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году от Рождества Христова, все еще достойного вызова на дуэль слова – Честь. Именно она – уже здешнее приобретение – оказалась тем детонатором, взорвавшим мою меланхолию, выкинувшим незадачливого юриста в мрачный каземат тюремного замка.
Тем более что даже в духе мной оставленного, завоеванного демоном прагматичности мира пользы от этого присланного отцом Германа человека вовсе не виделось. Что, в Томске стряпчего не найдется? Давно следовало бумаги нужные оформить да в Питер с почтой отправить. Почему только хорошая мысля приходит опосля?
Так и до конфуза бы додумался, если бы не Гера, притихший и осторожный после моей вспышки ярости. Поведал мне, темному, что стряпчий стряпчему – рознь. Или, если быть уж совсем точным, после Великой Судебной Реформы – не стряпчий, а присяжный поверенный. Оказывается, все эти свободные от государственной службы юристы объединялись в коллегии по месту деятельности. И если сделка по продаже моего пакета акций Кнауфских заводов должна была совершиться в столице, то вести ее должен был Санкт-Петербургской коллегии присяжный поверенный. Этот самый Лазарь Яковлевич то есть. И никуда от этого не уйдешь.
