– Завтра я приду к вам в лагерь, – сказал я твердо. Так или иначе, но пусть Любава меня ждет.
Я надеялся на успех. В конце концов, если Блуд действительно имеет на меня такие планы, как сказал, то почему бы ему не выполнить мою просьбу и не позволить остаться с Сероглазкой?
* * *
– Теперь нужен месяц на то, чтобы у тебя отросла борода, – заметил боярин, когда мы уже вернулись к нему домой. – У князя она стала довольно длинной. Так что с завтрашнего дня ни шагу отсюда не делай. Сиди, чтобы тебя никто не увидел раньше времени.
Тогда я рассказал ему о Любаве.
– Что тебе до этого, боярин? – добавил я в конце. – Я люблю эту девушку и хочу быть с ней. Разве она помешает твоим планам?
Блуд некоторое время размышлял, потом сказал задумчиво:
– Ладно, это твое дело. Но тебе придется взять в жены еще одну женщину. Ты ведь не против двух жен? Это даже мало: другие князья имеют по десять и по двенадцать…
– Какую еще женщину? – опешил я.
– Как какую? – усмехнулся Блуд. – Короткая у тебя память! Рогнеду, конечно. А что же ты думал? Сначала убил ее отца и брата, затем изнасиловал ее, да так, что она забеременела от тебя. А теперь хочешь от нее отделаться? Нет, так не пойдет.
– Но это же не я сделал, – попробовал я возразить, но тут же осекся, а Блуд, откровенно потешаясь над моим замешательством, засмеялся.
– Вот именно, – сказал он. – Привыкай теперь. Станешь князем Владимиром и будешь отвечать за все, что сделала эта бешеная собака. За Рогнеду, например…
Он посерьезнел.
– Это нужно сделать обязательно, – твердо велел он. – Рогвольда уже не воскресишь, и сына его тоже. Но Полоцку и полочанам нанесена большая обида, они ее не простят. А если не простят, единству нашей земли нанесен будет урон. Полочане просто отделятся от нас и уйдут под руку польского короля. Единственный способ как-то загладить произошедшее – это тебе жениться на Рогнеде. Я предлагаю единственный достойный выход.
– Хорошо, об этом мы потом поговорим, – ответил я. – Ведь есть еще время, целый месяц. А завтра я хотел бы привести сюда Любаву и остаться с ней.
Но Блуд был непреклонен. Он перестал смеяться и, взглянув на меня своими обычными тусклыми глазами, негромко сказал:
– Я для того собираюсь сделать тебя князем, чтобы ты слушался меня, мальчик. Решать, когда нам с тобой и о чем разговаривать, буду я. И ты, став князем по моей милости, будешь им оставаться до тех пор, пока будешь слушаться меня. Во всем. Думаю, ты меня понимаешь.
О, я понимал…
– Любаву свою можешь привести, – разрешил Блуд. – Надо же тебе с кем-то тешиться. Да и Свенельд будет рад, я точно знаю. – Боярин снова засмеялся.
Но на другой день мне пойти не удалось. Спал я в помещении, специально выделенном для меня в подвальном этаже боярского терема. Раньше там сидели Феодор с Иоанном, принявшие мученическую смерть за веру, а теперь все помещение принадлежало мне.
Условием было – не высовываться и без нужды не шататься по дому и по обширному двору.
– Мои люди – молчуны, – сказал Блуд, – но никогда нельзя быть уверенным. Борода станет отрастать, и не ровен час, кто-нибудь из-за забора или откуда еще сообразит, что больно уж ты на князя смахиваешь. А знать о наших планах никто не должен.
На мою сознательность, впрочем, Блуд не слишком рассчитывал, поэтому держали меня под замком. Чтобы выйти на задний двор к выгребной яме, накрытой плетеным настилом с выложенным поверх мхом, нужно было стучаться изнутри моей комнаты и звать слугу. Выпускал он не всегда.
– У боярина гости, – отвечал он сурово. – Нечего тебе сейчас ходить, на глаза попадешься. Сиди и терпи.
Был ли я узником? Пожалуй, сам я так не думал, хотя неудобство и двусмысленность своего положения я осознавал.
«Вот приведу сюда Любаву, – размышлял я с тревогой, – и будет она тут со мной сидеть. Скучно ей станет… А наверху Свенельд, с которым она уже близко знакома. А вдруг он ее наверх вызовет? Что я тогда тут стану делать, сидя под замком?»
К вечеру я совсем было собрался идти все же за Любавой и позвал слугу, но тот неожиданно объявил мне:
– Не время сейчас. Боярин гостя принимает, тебя видеть скоро захотят. Велено тебе сказать, что по своему делу завтра пойдешь.
Кто бы это мог быть? Свенельду меня уже показывали. Неужели у боярина появился еще один сообщник? Вряд ли, ведь он должен понимать, что чем шире круг посвященных в замысел людей, тем больше вероятность предательства…
Кроме всего прочего, меня очень тянуло к Любаве – моей Сероглазке. Стоило мне представить себе ее и то, как она с надеждой ждет меня, сердце мое замирало. Наверняка Канателень уже рассказал ей о том, что видел меня и что я обещал прийти. Теперь Сероглазка ждет и для нее тянется каждая минута в ожидании. А я не иду, и сегодня не приду. Все из-за прихоти боярина Блуда. Что он еще придумал?
Ближе к вечеру, когда стало смеркаться, меня позвали наверх.
В тереме на лавках сидели Блуд и незнакомый мне человек. Было ему на вид лет сорок, высокого роста, с длинной бородой, значительно старившей еще молодое лицо. К тому же человек был не обрит, а имел длинные светлые волосы, чуть начавшие седеть по вискам.
Одет он был в длинный кафтан с двумя рядами искусно сделанных медных пуговиц, наглухо застегнутый до самого горла. В левом ухе висела тяжелая массивная золотая серьга, а на каждом пальце обеих рук, которые мужчина держал на коленях, сверкало по крупному перстню с драгоценными камнями.
Когда человек увидел меня, вошедшего в горницу, лицо его внезапно изменилось. Он сверкнул глазами на меня, а затем тотчас метнул взгляд на Блуда, но промолчал.
– Что, похож? – спросил негромко Боярин. – Как родной брат, верно? Вот и я говорю. Бороды только не хватает.
Я понимал, что Блуд устроил еще одни «смотрины», как уже устраивал со Свенельдом, но было непонятно, кто передо мной.
Мужчина не проронил ни слова в ответ, лишь пристально, с оттенком изумления, глядел на меня.
– Ну, Владимир, – обратился ко мне Блуд, усмехнувшись, – расскажи моему гостю о том, кого ты лечил по дороге сюда, в Киев. И все расскажи, от начала до самого конца.
В этот момент ко мне пришла догадка. Я понял, кто сидел сейчас в горнице боярина. Понял и то, для чего Блуд вызвал меня и требовал подробного рассказа.
Это был новгородский посадник Добрыня, явившийся в Киев в поисках своего сына Всеслава…
Что ж, замысел боярина становился мне понятен.
А почему бы мне не рассказать о том, что знаю и видел? Тяжело сообщать страдающему отцу о том страшном, что произошло с его сыном. Но ведь, в конце концов, совсем не я виноват в случившемся.
Стоя перед Блудом и Добрыней, я начал свое повествование о том, как конунг Вольдемар поручил моим заботам раненого мальчика.
