Говорил о проведенной мною операции – не смог удержаться, ведь она была предметом моей профессиональной гордости. Потом рассказал о наших беседах с мальчиком, пока мы вместе плыли на струге с северными воинами.
– Всеслав держался молодцом, – сказал я. – Только был очень расстроен из-за того, что теперь не сможет вернуться в родительский дом. Он был уверен, что отец считает его опозоренным и не захочет больше видеть.
При этих моих словах глаза Блуда сверкнули, и я понял, что он доволен моим рассказом: это было именно то, чего он хотел добиться.
Лицо Добрыни почернело, а вокруг рта появились тяжелые складки. Желваки от сдерживаемой ярости заиграли на скулах. Вероятно, посадник так сильно стиснул зубы, что, казалось, послышался скрип…
– Это он сам тебе сказал? – коротко спросил Добрыня.
– Сам, – кивнул я. – Всеслав очень переживал из-за того, что сделал с ним князь. Ему казалось, что теперь он осквернен и не может переступить порог дома своего отца.
Посадник крякнул и покачал головой, а Блуд, обращаясь ко мне, елейным голосом тихонько сказал:
– Ты не тяни, дальше рассказывай.
Когда я дошел до стоянки на берегу Днепра напротив Киева и до жертвоприношения, у меня возникло сильное желание как бы невзначай сообщить о том, что боярин Блуд, между прочим, тоже был там и мог бы рассказать не хуже меня. Но пришлось сдержаться. Как бы ни относился я к Блуду и что бы ни думал о его моральном облике, в настоящее время мне не было никакого резона вредить ему и ссорить его с Добрыней.
Рассказал о том, как жрец Жеривол зарезал на Перуновом алтаре Хильдегард. Затем помедлил немного и дошел до того места, как следующей жертвой был избран Всеслав…
Добрыня слушал меня, вскинув голову и весь обратившись в слух. Руки его, до того лежавшие на коленях расслабленно, теперь сжимались в кулаки. Глядя в окаменевшее лицо Добрыни с остекленевшими глазами-плошками, я пытался представить себе, что сейчас чувствует этот человек.
Понятно было уже, что несчастный Всеслав ошибался насчет своего отца. Ничего подобного: Добрыня почти сразу же бросился следом за войском Вольдемара, надеясь еще спасти сына, каким-либо образом вырвать его из рук развратного деспота.
Если с подростками и молодыми людьми случаются подобные постыдные истории, как случилось с Всеславом, они обычно склонны излишне драматизировать это. Это от молодости, от отсутствия жизненного опыта. А взрослые люди, способные видеть перспективу, как Добрыня, уже знают, что жизнь человека может быть длинной, что все забудется и канет в небытие. Мало ли что бывает…
Нет такого позора, который нельзя забыть самому и заставить забыть окружающих. Это – вопрос времени и власти.
Для Всеслава стать княжеским наложником означало фатальную трагедию, после которой невозможно не только возвращение в родной дом, но и вообще возвращение к обычной нормальной жизни. А Добрыня при всем своем страдании за сына осознавал: и это пройдет. Лишь бы вернуть Всеслава домой, а там уж как-нибудь…
Слушая сейчас мой рассказ о смерти своего сына, новгородский посадник лишь скрипел зубами, наливаясь ненавистью и жаждой мести. Но, видимо, Блуд неплохо знал своего гостя, и знал его нордическую сдержанность. Как истинный северянин, Добрыня был интровертом по психологическому типу и явно не имел склонности к совершению сумасбродных, да и просто необдуманных импульсивных поступков. Чувства и мысли зрели в нем изнутри.
Я закончил свой рассказ, а Добрыня так и не произнес больше ни слова. Он сидел, как завороженный, и молчал.
– Несчастный мальчик, – пробормотал Блуд, сокрушенно качая головой. – Ведь я знал его с самого младенчества.
– Всеслав играл у тебя на коленях, боярин, – промолвил Добрыня, прерывая свое тяжелое молчание. – Ты слышал его первые слова.
– Я подарил ему греческий короткий меч, – вспоминая, добавил Блуд. – Помнишь, как понравился Всеславу этот меч? Он любил играть с ним…
Казалось, еще миг, и Блуд заключит Добрыню в свои объятия, чтобы разделить с ним горе о смерти сына.
При виде этой лицемерной сцены я задохнулся от возмущения и вспыхнувшей во мне острой неприязни к Блуду. Может быть, я даже напомнил бы ему немедленно о том, как он молча стоял и смотрел на жертвоприношение, будто посторонний человек. Плюнул бы на все и напомнил…
Но в тот момент во мне словно что-то щелкнуло, и в голову пришла совершенно неожиданная мысль.
«А кто ты такой, – спросил я себя, – чтобы судить этого человека? Да, Блуд на твоих глазах стоял и смотрел на то, как приносят в жертву сына его друга. Мальчика, игравшего у него на коленях. Стоял и смотрел, и ни один мускул на его лице не дрогнул при этом.
А откуда ты, Владимир, знаешь, что он чувствовал в тот момент на самом деле? За много лет Блуд научился в совершенстве владеть собой. Разве ты, Владимир, можешь знать, что было в ту минуту у боярина на сердце? Кто ты, чтобы судить другого человека?»
Эта внезапно пришедшая ко мне мысль поразила меня потому, что в общем-то была для меня совершенно неожиданной. Казалось, что я сам внутренне изменился, стал другим человеком. Может быть, обстоятельства заставили меня стремительно измениться, пересмотреть свое отношение к жизни и к людям. Или то неведомое Нечто, что забросило меня сюда и приготовило к той роли, которую я должен был сыграть в истории, позаботилось и о том, чтобы я внутренне соответствовал своему новому значительному предназначению?
Как знать, как знать…
* * *
Настоящий удар я получил на следующий день. Утром Блуд сам вызвался отвести меня в лагерь северных воинов и забрать оттуда Любаву. Скорее всего, боярин опасался, что я снова сбегу, да на сей раз еще и с ценной информацией о его намерениях. Но в данном случае меня это вполне устраивало: явиться за Любавой в сопровождении ближнего боярина князя и с его слугами. Что могло быть лучше?
Но судьба решила иначе. Я опоздал ровно на один день. И сейчас, я думаю, что тут сыграло роль не коварство боярина, намеренно задержавшего меня накануне. Нет, думаю, что Блуд и сам не мог предвидеть того, что произошло ночью.
Вечером в лагерь приехал сам князь Владимир. Выехав на своем белом коне в центр столпившихся воинов, он объявил своим бывшим соратникам, что благодарен им за службу. Благодарен за то, что они привели его в Киев и фактически посадили на княжеский престол.
– Вы уже давно ждете обещанной награды, – сказал он глядящим на него во все глаза воинам. – Я клялся вам, что награжу вас бесчисленными сокровищами и позволю завладеть многими богатствами этого города. Завтра я сдержу свое слово.
По этому торжественному поводу в лагерь по княжескому повелению было завезено большое количество пива, браги и хмельного меда из киевских погребов. Владимир отправился в свой высокий терем, окруженный ближними дружинниками, а в лагере начался пир. Пили много, да и как не напиться, если все тяготы позади и завтра ты станешь богачом?
