— Ой, а как это?
— Это тоже умение великое, но про него — потом. А пока вспомни, кто у вас из девок самая говорливая и как к ней прочие относятся?
Анна-младшая призадумалась, мысленно перебирая подруг.
— Только не путай разговорчивость и трепливость. Помни про разницу между тем, кто собой владеет, и тем, кто внутреннее выплескивает, раскрывается и оттого беззащитным делается.
— Так все наши, чуть что, так языками трепать начинают, такого наговорят… — начала было Анька.
— А ты в ответ еще пуще! — насмешливо кивнула Арина. — А вот если бы ты ощущала себя боярышней, так ли было бы?
— Н-не знаю… не так, наверное.
— Вот-вот. Попробуй как-нибудь вместо ответа на болтовню девчоночью промолчать по-боярски. Увидишь, что получится. Заодно и время выгадаешь, чтобы достойный и краткий ответ дать.
— Ага, попробую.
— Попробуй, попробуй, случай-то сегодня выдастся непременно, и не один, а мы с тобой потом обсудим, что и как получилось, — заговорщицки подмигнула она Аньке.
— Ой, сейчас уже девки придут, я и попробую! — оживилась Анька. — Обед скоро. Слышишь, вон за окном отроки шумят, тоже в казарму возвращаются…
Аринка оглядела Аньку и покачала головой:
— Ну нет — ТАКОЙ боярышне на глаза лучше никому не показываться. Лицо-то у тебя…
— А что с лицом? — испугалась Анька, хватаясь за щеки.
— Да то… опухшее и красное, словно ты на нем сидела! — Аринка решительно кивнула. — А ну-ка пошли ко мне в опочивальню! Я с боярыней поговорю, чтоб обед тебе ко мне туда же и принесли. А впрочем, сама и схожу на кухню! Заодно прихвачу там капусты и огурцов.
— Зачем? — не сразу поняла Анька, торопясь вслед за Аринкой к лестнице — ей и самой не хотелось попадаться на глаза подружкам в таком виде, особенно Машке: уж сестрица не пропустит случая ее уколоть, она еще за утреннее не рассчиталась, когда Анька матушке про ее «урядничество» рассказала.
— Ну совсем ты про все забыла, — усмехнулась Аринка. — Лицо твое в порядок приводить будем!
Оставив Аньку сидеть в своей опочивальне с рукоделием, чтобы меньше маялась неизвестностью и хоть чем-то себя заняла, Аринка пошла искать Анну. Надо было спросить у боярыни дозволения принести обед Анютке туда же, в опочивальню, да и разговор с девчонкой нельзя было прерывать, а для его продолжения тоже требовалось разрешение. Аринка волновалась, не сочтет ли Анна, что она излишне своевольничает и не потребует ли, чтобы Анютка шла со всеми на кухню, а потом на занятия. Хоть и позволила с дочерью побеседовать, но казалось, она просто ждет, когда Арина уйдет и ее в покое оставит, а в помощь не слишком-то и поверила. Зато Аринкиными словами про то, что ТАКОЕ для девок дело обычное, потрясена и смятена была так, что, забывшись, проговорилась про свою старую боль. Видно, всю жизнь свой девичий интерес к своему телу считала чем-то ужасным и стыдным, а потому решила, что и Анютка такая же, в мать пошла — как наказание за прошлый грех. А тут оказалось, что зря себя терзала, потому и рвала сейчас душу, что ни за что наказана, что малая шалость ей всю жизнь поломала. Да-а, с таким открытием свыкнуться надо. Проговорилась, а теперь наверняка жалеет, недаром потом предупредила, что про то никто тут не знает. Ну так Аринка-то не дура, и без того сразу понятно стало, что о таком забыть надо, как не было, и никогда даже намеком не поминать.
Действительно, Анна, выслушав Аринку, даже не поинтересовалась подробностями беседы с дочерью и только кивнула согласно:
— Скажи на кухне — я велела. А после обеда… все равно я тебе обещала провожатую по крепости дать… ну вот пусть и проводит… — И как стояла у окна, так и не обернулась.
На кухне царила суета — холопки под грозным взглядом Плавы заканчивали последние приготовления к обеду. Шутка ли — единовременно накормить такую ораву? Даже на постоялом дворе столько человек разом за стол не садилось. Сама Плава и не взглянула в сторону гостьи, продолжая следить за своими помощницами, и, выслушав ее слова, недовольно поджала губы. Но тут же прикрикнула на засмотревшихся было на Аринку трех молодух, помогавших ей до этого у печи:
— Чего уставились? Матреха, бегом за капустой, она в погребе в корзине лежит. Евдоха, живо на огород, сорви огурец да сюда тащи! Катька! Не толкись тут, отнеси миски с едой боярышне и вон… Арине, куда велено, да не задерживайтесь — сейчас все обедать придут, подавать кто будет?
Холопки, словно очнувшись, метнулись в разные стороны: видно было, что на кухне старшая повариха явно распоряжалась не хуже, чем Анна в остальной крепости, и помощницы перед ней трепетали.
— Простыня, ты чего тут отираешься? — неожиданно устало и совсем не так сурово, как перед тем холопкам, проговорила вдруг Плава, глядя куда-то за спину Аринке. Та непроизвольно обернулась и вздрогнула. Не от испуга — от того, что увидела. В кухонных дверях, полностью заслоняя их, стоял муж. Высокий, широкоплечий, даже как будто и красивый, но… такое детское неосмысленное было у него лицо, что Аринке даже не понадобилось смотреть в голубые широко распахнутые глаза, чтобы понять — муж-то он только с виду, а по разуму — сущий младенец…
«Господи! Говорили же братья-то: Простыня — это же ее муж! Вот уж несчастье…»
А Простыня все стоял, по-детски улыбаясь чему-то, и переводил бессмысленные до жути, хотя и совершенно не злые, а скорее беззащитные глаза с Аринки на Плаву и никак не уходил, загораживая собой дверной проем. Впрочем, Плава тут же шагнула к нему мимо Аринки и добавила в голос суровости:
— Ты чего в дверях встал, я спрашиваю? Рано еще обедать, погоди. Иди вон лучше воды колодезной принеси, горюшко мое.
Простыня в ответ что-то гугукнул, просветлел лицом, закивал, будто наконец понял, чего ему не хватает для счастья, с готовностью подхватил стоящие у порога ведра и затопал прочь.
— Видала? Муж мой… — глядя ему в след, неожиданно сказала Плава бесцветным и совершенно безжизненным голосом. Аринка даже на миг растерялась, не сразу поняв, что это самое «видала» предназначено именно ей — ведь до этого Плава на нее и не взглянула ни разу.
— Давно он… такой? — спросила она осторожно, чтобы хоть как-то ответить на вопрос.
— С детства, — отрезала повариха так, что стало ясно — больше лучше не спрашивать. Впрочем, у Аринки и желания не было. Зато сама Плава неожиданно заговорила, повернувшись наконец лицом к собеседнице и впервые взглянув ей в глаза, да так, что Аринка аж опешила — настолько истовым и почти злым был этот взгляд.
— Что, испугалась? — словно уличив ее в чем-то неблаговидном, с напором спросила Плава и, не дожидаясь ответа, зло усмехнулась. — Испугалась! Я же видела… Вот, выдали меня за такого! Не сама же… Он-то у меня хоть беззлобный совсем, как дитя. Не то что руку поднять — сам у меня защиты просит порой. И то тебя жуть берет — ведь телок телком, и мыслей-то, как у цыплака в голове, а тебя заметил! И смотрел… во-о-он как смотрел! Уж что-что, а тут сообразил. А ты что делаешь? — вдруг резко, словно обвиняя, бросила она Аринке в лицо. — Что творишь-то? Понимаешь?
