Какая вожжа попала под хвост погостному боярину, можно было только догадываться, но он требовал «продолжения банкета». Аргументы Корнея, вполне резонно доказывавшего, что в их распоряжении, даже вместе с отроками, осталось чуть больше сотни народу, и дай-то бог без греха уйти за болото и с той-то добычей, которая есть, что неизвестно, как все может приключиться в других селах – раз на раз не приходится, что главное сделано – Журавль с оставшимися у него силами никуда не сунется и опасности для Ратного не представляет, не произвели на Федора никакого впечатления. В конце концов друзья молодости просто наорали друг на друга, и Федор заявил, что дальше пойдет сам. В ответ на это дед, со словами: «Лети, голубок», ногой распахнул дверь избы, в которой происходил разговор.
Тут-то Федор и сломался: из трех десятков, с которыми он двинулся в поход, пятеро погибли, а еще семеро были ранены, причем один так тяжело, что не рассчитывали довезти до дому живым. Оставшихся у боярина сил не хватало даже для того, чтобы отконвоировать его долю «живой добычи», не то что совершать еще какие-то подвиги. Сломавшись же, боярин Федор озвучил наконец мысль, которая подталкивала его к столь опрометчивому поведению. Слишком много серебра было снято с убитых на переправе журавлевцев и собрано в селе Отишие. Что-что, а это-то Федор мог оценить правильно, недаром сбором податей занимался. Но вот вывод из своих наблюдений он почему-то сделал такой, что Мишка торопливо отвернулся, чтобы спрятать улыбку, а дед просто рассмеялся приятелю в лицо: Федор решил, что где-то на землях Журавля имеется серебряный рудник.
Вот ведь как бывает! И не дурак, и при великокняжеском дворе службу нес в немалых чинах, и ресурсы Погорынья худо-бедно, но мог себе представить, не сильно отклоняясь от реальности, но поманило богатство несметное, и все! То ли жадность, то ли неуверенность в завтрашнем дне начисто отбили способность рассуждать здраво, и слова Корнея о том, что подобное невозможно долго держать в тайне, и, существуй серебряный рудник на самом деле, князья уже давно наложили бы на него лапу, показались Федору не столько разумными, сколько обидными. Вышел Федор, крепко хлопнув на прощание дверью.
Дед довольно долго сидел молча, о чем-то размышляя и дальнозорко отстраняясь, рассматривая развернутую на столе карту, потом, тихонько пробормотав: «Ну что ты будешь делать, едрена матрена…», подозвал к столу Мишку.
– Глянь-ка, Михайла, нет ли тут чего-то такого, чтобы на обратном пути, сильно в сторону не отклоняясь, к рукам прибрать можно было бы? Надо бы… Кхе! И так откусили столько, что с трудом проглотить можем, но надо бы Федьке чем-то по губам помазать, а то обидно ему – у брода почти ничего не взял, здесь людишек его поубивали да поранили… Кхе! Я ему предлагал добычу с села этого поделить «три к пяти», так нет, решил, что в «детинце» обогатится, а там теперь только мухи летают. Ему ж и семьям убитых что-то дать надо, и ратникам своим, и себя не забыть… а с чего? И ты тоже… вьючный табун, считай, из-под носа у него увел.
– Ну мне тоже Академию кормить…
– Кормилец, едрена-матрена! Я ж у тебя ничего не отнимаю, хотя придется… Кхе!
– Что придется, деда?
Вместо ответа Корней внимательно посмотрел на внука и заговорил, казалось бы, совсем о другом:
– Из десятка Варлама ты ушел? Ушел! Без всякого разрешения. Отроками снова командуешь, хотя и не старшина. Так? Так. И о добыче, и о содержании отроков заботишься, как о своем кровном… – Дед прервался и после краткой паузы вопросил: – И как мне сии деяния понимать прикажешь?
– Как деяния боярича Лисовина, старшего в своем колене и от взятого на себя не отказывающегося, потому что…
– Молодец!
Дед, неожиданно встав с лавки, обнял Мишку одной рукой и прижал к груди. Мишка такому проявлению чувств настолько удивился, что чуть было не начал вырываться из дедовых объятий: и простое-то слово «хвалю» в дедовых устах было редкостью, а тут такое!
– Батюшка твой покойный вот так же в одночасье повзрослел… и тоже не по годам. – В голосе деда не было растроганности, как обычно при поминании убитого Фрола, скорее звучала гордость за то, что в новом поколении проявились лучшие, в его понимании, черты предыдущего. – Передали мне, какие ты слова для Младшей стражи нашел. Правильные слова! И в бою не сплоховал, тоже знаю! А потому… – голос деда построжел, хотя, как ни странно, не утратил теплоты, – садись-ка, Михайла, сын Фролов, будем с тобой боярскую думу думать да совет держать!
Корней отпустил Мишку, вернулся на лавку и жестом велел ему сесть напротив себя. Некоторое время испытующе смотрел на внука, потом заговорил хотя и наставительным тоном, но уже не как с мальчишкой:
– Запомни и проникнись, боярич Михаил, все, что здесь и сейчас мы с тобой решим, будет ИСПОЛНЕНО. Никто не поправит, никто не укажет на ошибки и никто не простит, если что-то придумаем не так. Мы с тобой придумаем, я придуманное выскажу, а люди станут ДЕЛАТЬ по моему слову. И уже нельзя будет остановить их и что-то переиначить. Сейчас ты не отрок Мишка, не Бешеный Лис, а боярич Михаил, сиречь голова, которой надлежит двинуть тело и шевельнуть руками. Забудь о своих желаниях, обидах… даже о надеждах забудь! Тело, которым ты движешь, должно не только оставаться сильным и здоровым, но силу и здоровье свое приумножать. Рукам же должно не только уцелеть, но и работу свершить так, как требуется. Но! – Корней длинной паузой после «но» подчеркнул важность следующей фразы. – За последствия деяний ни тело, ни руки ответ не держат – только голова!
Дед говорил очень серьезно, даже несколько торжественно, чувствовалось, что излагает он плоды собственных долгих размышлений. Сказанное было достаточно правильным образным описанием отношений между управленцем и исполнителем. И с поучением Нинеи: «Возгордись и тут же смирись с тем, что ты не волен в своих поступках» это прекрасно «стыковалось», но… Мишку словно бес какой-то за язык потянул – то ли сказалось скептическое отношение человека конца ХХ века к любой патетике, то ли просто очень уж неожиданно повел себя Корней…
– Знаешь, деда, был такой поэт и воин – Денисом звался. Он про то, о чем ты сейчас говорил, так написал… ну вроде бы ноги обращаются к голове:
«За что мы у тебя под властию такой,
Что целый век должны тебе одной повиноваться;
Днем, ночью, осенью, весной,
Лишь вздумалось тебе, изволь бежать, таскаться
Туда, сюда, куда велишь…»
……………………………………………………………………..
«Молчите, дерзкие, – им Голова сказала, —
Иль силою я вас заставлю замолчать!..
Как смеете вы бунтовать,
Когда природой нам дано повелевать?»
«Все это хорошо, пусть ты б повелевала,
По крайней мере нас повсюду б не швыряла,
А прихоти твои нельзя нам исполнять;
Да между нами, ведь признаться,
Коль ты имеешь право управлять,
То мы имеем право спотыкаться
И можем иногда, споткнувшись, – как же быть, —
