Люди и животные заканчивали дневные дела и готовились к ночи. Мужчины прибирали инструменты и снасти, готовили что-то для завтрашних работ да поторапливали мальчишек, припозднившихся с выездом в ночное, бабы снимали с веревок белье, ставили киснуть молоко на ночь, собирали на стол к ужину… да мало ли дел по хозяйству: делай – не переделаешь. Отец Михаил, с немалым облегчением проводив тетку Алену восвояси, мрачно взирал на накрытый стол и аккуратно устроенную постель, терзаясь сомнениями и разрываясь между необходимостью исполнять предписание епископа Туровского и потребностью провести ночь в молитвенном бдении, разумеется, натощак. Коровы жевали жвачку и шумно вздыхали над своей коровьей судьбой, собаки самозабвенно чесались, выкусывали блох из шерсти и заинтересованно принюхивались к запахам еды, струящимся из открытых дверей и волоковых окошек, куры копошились и квохтали, обсиживая шестки – всяк знал свое место и дело, от веку привычное и неизменное.
Настена и Юлька сумерничали, не зажигая света, – сидели на лавке обнявшись, и если бы их увидел сейчас кто-то посторонний, то мог бы и не признать. Обычно строгое, даже суровое, лицо Настены помягчело, обрело черты доброты, даже нежности, а Юлька, обычно ерепенистая и упругая, как занозистая доска, умудрилась свернуться мягким, теплым клубочком где-то у матери под мышкой, уткнувшись носом сбоку в мощный Настенин бюст.
Мать и дочь негромко разговаривали. Настена – спокойно, неторопливо, с длинными паузами и обволакивающими интонациями, но не сбиваясь на «лекарский голос», потому что Юлька этот секрет уже знала и пользоваться им умела достаточно хорошо. Юлька – иногда сбиваясь на взволнованную скороговорку, но и ее собственная поза и умиротворяющее тепло, исходящее от матери, настолько не соответствовали торопливой речи, что, начав частить, юная лекарка почти сразу же сбавляла темп, невольно копируя неторопливый говор матери.
– Так что же случилось, Гуня? – Настена, все так же обнимая Юльку одной рукой, другой заправила за ухо дочке выбившуюся прядь волос. – Что ты такое сотворила, что самой теперь тошно? А?
– Я его стукнула… сильно… туда…
– За дело хоть?
– За дело! То есть я тогда думала, что за дело, а потом… да я вообще тогда не думала! Так неожиданно все…
– Ш-ш-ш… – Настена вроде бы ласково погладила дочь по волосам, а на самом деле слегка придержала начавшую поднимать голову Юльку. – Не спеши, Гуня, ты же чувствуешь Мишаню, можешь понимать больше, чем глазами видно. Давай-ка с самого начала: с чего все началось…
– Да, чувствую… он мне так в спину дал… не телесно – мысленно, я думала, убьет. Как сбежала, не помню.
– Ну уж и убьет. Хотя… Мишаня может. – Настена помолчала, раздумывая. – И все ж, с чего у вас началось? Ты не спеши, вспоминай не только то, что он сказал или сделал, но и что при этом чувствовал, думал. Ты же можешь.
– Могу… а тогда не могла – злая была очень. Он с Мотьки все заклятия снял, даже те, которые мы не смогли… И наши тоже снял.
Рука Настены, лежащая на плече у Юльки, чуть заметно дрогнула, но голос она сумела сохранить спокойным:
– Все? И наши тоже?
– Угу.
– Как с Татьяны?
– Даже легче, мама. – Юлька подняла глаза и выглянула из-за Настениной груди, как зверек из норки. – Помнишь, он после Татьяны в беспамятство впал? А тут даже и не почесался.
– И что ж ты?
– Ну… наговорила ему всякого… – Юная лекарка снова спрятала взгляд, немного помолчала и продолжила: – Я же разозлилась… лицом обожженным попрекнула, гневом Морены пугала, псом смердящим обозвала… еще глупости… всякие… мол, грешник – Христа и светлых богов в одну кучу свалил…
– И что Михайла при этом чувствовал? – Настена с трудом удержалась от крепкого словца, но добивать Юльку, когда той и без того было так плохо… – Обиделся, разозлился? Что ты ощутила?
– Ничего… не до того было… Дура я, только себя и слышала.
– Будет тебе казниться-то, Гуня. Первый раз, что ли, Михайлу облаяла? А может, ты ничего не почувствовала, потому что ничего и не было? Знаешь, ругань ведь, как обувка, снашивается, если долго трепать. Привычно делается и не задевает уже.
– Да я про лицо первый раз… должен был обидеться.
– И?
– Отшутился. Он часто так… как с дитем капризным… Понимаешь, мама, он иногда так глянет… или скажет что-то… как будто ему не четырнадцать, а сорок. Знаешь, как обидно…
– Только обидно? – Настена улыбнулась и потрепала дочку по волосам. – А может быть, приятно? Такой сильный, умный, храбрый, везучий и – твой.
– Ну да… мой… Он ничей. Нинея говорила, что он ни в светлых богов, ни в Христа не верит… Ой, мама! – Юлька вскинулась и расширенными глазами уставилась на мать. – Никому требы не кладет, а удачливый! Это что? От Чернобога… или от Сатаны?
– Не поминай на ночь! – резко оборвала дочь Настена, потом сделала над собой усилие и снова заговорила мягким спокойным голосом: – Нет в Мишане ничего от темных сил, было б – ты сама почувствовала бы.
– Но как же, мама… – Юлька испуганно глянула в самый темный угол избы, словно ожидая, что прямо сейчас оттуда вылезет Мишка с рогами, клыками и обросший шерстью. – Ой, мамочка!..
– Не бойся ничего, Гунюшка. – Настена одной рукой плотнее прижала дочку к себе, а другой снова погладила ее по голове, мысленно досадуя сама на себя: сутками не смыкать глаз у постели единственного чада получалось само собой, а вот путно приласкать кровинушку так и не научилась. Не жалела Настену жизнь, ласк покойной матери она почти и не помнила, а бабка была женщиной суровой – на подзатыльники не скупилась, а приголубить сиротку… – Не знается Мишаня ни с кем из нави, хоть нашей, хоть христианской, хоть какой другой. А удачливость… Один он, не на кого ему надеяться, а потому всегда настороже, каждый шаг рассчитывает. Думаешь, чем ты его прельстила? Покойно Мишане подле тебя, почти не приходится за собой следить, да и разговаривать с тобой можно не только о том, о чем все другие девки тараторят – душой ты ему даешь отдохнуть, нельзя же все время, как натянутый лук, быть, никто такого не выдержит.
Настена умолкла и затянула паузу, раздумывая: стоит ли говорить о том, в чем сама была не очень уверена? Юлька тоже помалкивала, как-то по-своему осмысляя сказанное матерью. Наконец ведунья решилась и заговорила снова:
– А еще уважает он тебя.
– Ну уж… уважает…
– Да! Мишаня к тебе после морового поветрия очень сильно переменился – понял, что ты жизнью ради больных рисковала. Для других – есть болезнь, есть и лекарь, все само собой разумеющееся, как если бы: есть туча, есть и дождик, иначе и быть не может. А Мишаня понял. Для воина тот, кто, собой рискуя, другого спас, роднее брата кровного делается. Он, в отличие от остальных, в тебе это увидел и оценил. Бабу по достоинству оценить, с уважением отнестись, с благодарностью… редко это у них бывает, даже у самых лучших. А уж признать равной себе… почитай, никто из них не способен, наш мир – мужской мир. Мишаня же способен, это – редкость, повезло тебе.
