— Ну и что меня ждёт? — спросил я после того, как Ольга рассказала всё это.
Гречнева печально опустила уголки губ. Следя за её мимикой, я начинал верить, что она по-настоящему поглощена моим делом и искренне желает помочь.
— Многое будет зависеть от расшифровки «чёрных ящиков». Если там будут прямые доказательства вашей вины, то…
— Там не будет доказательств моей вины, — прервал её я. Пожалуй, я сказал это чересчур резко. Меня убивало, что окружающие, даже те, кто на моей стороне, допускали, что я могу быть террористом.
— Если так, то прямых улик у них нет. На основании же того, что есть, вряд ли получится построить обвинение. В этом случае у нас есть все шансы, если, конечно, на суд не будет давления.
— То есть меня скоро выпустят?
Видимо, в моих глазах зажёгся отблеск надежды. Гречнева уловила его и покачала головой:
— На скорое освобождение я бы не рассчитывала. Выяснение обстоятельств гибели самолёта — это как минимум несколько месяцев. Иногда такие расследования затягиваются и на год, и на более длительное время. Раскрутка линии Мураева может идти сколь угодно долго. Его ищут уже три года, но пока не поймали.
Я обхватил голову руками. Перспектива остаться в душной вонючей камере на месяцы или даже годы ввергала меня в отчаяние.
Ольга тем временем продолжала:
— Пока что срок вашего содержания официально не должен превышать два месяца, однако он наверняка будет продлён. — Она немножко помедлила, печально глядя мне в лицо. — Лучше сразу настраиваться на длительный процесс. Положение у нас не самое простое.
— Что же мне делать? — Ольга в моих глазах уже приобретала образ гонца, принёсшего дурные вести.
— Пока что только ждать. Ждать, писать ходатайства, жалобы.
— Жалобы на что? На нечеловеческие условия содержания? — В моём голосе неожиданно прорезалась горечь.
— Нет, не пройдёт, — Гречнева потупилась. — Этим их не удивишь. Всем всё известно.
Она сидела напротив меня, живая и свободная. Она пришла в это страшное здание по своей воле и скоро спокойно его покинет. А мне так до боли не хотелось возвращаться в смрад и тесноту камеры номер сто одиннадцать, что хотелось плакать. Но расклеиваться было нельзя, нужно придумать, как выбраться из этой ямы.
— Ольга, а нельзя ли… — Я замялся, не зная, как сформулировать. — Может быть, кому-нибудь заплатить, договориться, чтобы дело закрыли и меня выпустили?
Гречнева не изменилась в лице, но понизила голос почти до шёпота:
— Я уже пыталась прощупать эту возможность. Нет, нереально. Следователь у вас принципиальный, вообще не идёт навстречу. Да и слишком высоко ведут интересы. И если главный подозреваемый в таком громком деле вдруг выйдет на свободу, полетят многие головы.
Конечно, если в деле заинтересован генеральный прокурор, то надеяться на решение проблемы с помощью взяток было бы наивно. Однако нельзя упускать ни одну возможность, даже самую невероятную.
Мысленно произнеся слово «невероятную», я замер. Медленно, не понимая ещё, как точно задать вопрос, я проговорил:
— Ольга, если подумать… то какое невероятное… точнее, маловероятное событие должно произойти, чтобы я вышел на свободу?
Она смотрела на меня с непониманием.
— Что должно случиться, чтобы я вышел? Как мне должно повезти? — От возбуждения я повысил голос и привстал на стуле. Гречнева слегка отодвинулась и тоже встала. В её взгляде сквозили непонимание и настороженность. Кажется, она посчитала, что я не в себе.
— Платон Сергеевич, — мягко сказала она, одновременно делая успокаивающие движения рукой, — я понимаю, что вам сейчас трудно, но не надо волноваться. Нужно мобилизовать всё своё терпение, волю, разум — чтобы выдержать то, что происходит. Я же со своей стороны приложу максимум усилий для того, чтобы вы вышли на свободу как можно быстрее. И попытаюсь сделать всё возможное.
Шагая по камере, я пытался сосредоточиться на том, какое везение может вывести меня на свободу. Быстро расшифруют «чёрные ящики»? А что должно случиться, чтобы эта кропотливая и длительная работа вдруг прошла быстро? И что должно быть в записях, чтобы я был оправдан?
Может быть, Кропотов пойдёт по улице — и ему на голову случайно упадёт кирпич? Я остановился, поёжился от мысли о том, что могу, пусть и косвенно, но сознательно убить человека. Пожалуй, нет, не хочу пятна на совести. К тому же наверняка начнётся расследование этой смерти, возникнут вопросы, кому это было выгодно… Да и вряд ли выход Кропотова из игры поможет мне, разве что ещё более затянет расследование.
Уничтожить генерального прокурора? Или сразу президента? У меня закружилась голова. Простое решение никак не нащупывалось — любому маловероятному событию должны были предшествовать другие — и каждое из них тянуло за собой десятки различных исходов. Решение, казалось, находилось где-то рядом, но ухватить, разглядеть его никак не получалось.
Мысленно я вёл длинные беседы с адвокатом, пытаясь отточить слова и фразы. Мне было нужно, чтобы она не посчитала меня умалишённым. Я хотел иметь полную картину по тому, на какие элементы системы можно надавить, чтобы обвинения против меня были сняты. Размышления на эту тему утомляли, зато позволяли отвлечься от окружающей действительности.
Тем временем там, на свободе, вступала в полные права осень. В камере стало прохладнее, а от глухо зарешеченного окна тянуло сыростью октябрьских питерских дождей. Где-то за толстыми кирпичными стенами деревья уже вовсю сдавали зелень, разменивая её на медяки опавших листьев. Там, на набережной, плакали дождевой водой сфинксы, такие безучастные летом. Готовились к зимнему покою прогулочные лодки на Фонтанке. И возвращались в неволю зоопарка обезьяны, всё лето проведшие на маленьком островке на прудах Елагина острова.
Осенняя сырость, скверное питание, недостаток сна и постоянное нахождение на ногах — всё это начало сказываться на моём здоровье. Привычно тоскливо-нудным фоном сопровождала меня ноющая боль в пояснице. В последнее время у меня стали неметь ноги. Онемение шло сверху, от бёдер, и понемногу распространялось на колени, голени и стопы. Я пытался делать разминку, менять позы для сна и походку во время прогулок, однако всё было напрасно. Всё чаще, стоя, я вообще не чувствовал ног, что сильно беспокоило меня. А мой сосед Левон по этому поводу с уверенностью заявил, что ноги придётся ампутировать. Шутил он или говорил серьёзно, было непонятно — Левон, даже рассказывая анекдоты, сохранял мрачно-сосредоточенное выражение лица.
Я написал несколько ходатайств о врачебной помощи, однако они, казалось, просто исчезали в чёрной дыре немедленно после того, как их уносил охранник. Сокамерники просветили меня, что на перевод в больничные камеры надеяться не стоит. Туда отправляли тех, кто либо был уже при смерти, либо находился в хороших отношениях с администрацией тюрьмы и искал более мягких условий содержания.
