В третий раз я постарался не допустить того, чтобы Кэти поехала в школу на автобусе. С нескольких попыток я убедил Бреннона, что сам отвезу девушку. Я взял у Хофтона «Понтиак», как обычно. Мы выехали раньше автобуса и двигались по совершенно пустому шоссе.
Я не отвлекался ни на секунду, нет. У нас просто отказали тормоза. Я нажал на педаль — и она провалилась вниз.
Кэти погибла — в третий раз.
В четвёртый раз я попытался не пустить её в город. Путём сложного перебора я нашёл верный подход и к ней, и к Бреннону. Не буду рассказывать, каких трудов мне это стоило. В итоге Кэти сказалась больной и осталась в своей комнате, а Бреннон вызвал врача. Врач вколол ей какое-то успокоительное, у неё началась аллергическая реакция, и она скончалась в течение десяти минут.
Я убедил Бреннона не вызывать врача. Час «Ч» миновал: она оставалась жива до трёх часов дня. Но в три часа она решила подняться за чем-то наверх. Спускаясь, она поскользнулась на лестнице и сломала шею.
Я видел смерть Кэти сотню раз. Я видел, как её расплющивает искорёженным бортом автобуса, как она лежит у лестницы с неестественно вывернутой шеей, как в её груди разверзается дыра от выстрела (однажды она решила поиграть с папиным ружьём и была неосторожна).
Я понял, что ничего не могу изменить. Впервые в жизни я был бессилен. Я был ограничен во времени — впервые в жизни.
Я пытался менять мир более глобальным образом. Я приезжал в город за три, четыре, пять недель до первого школьного дня, я соблазнял Кэти десятки раз, я даже увозил её в другой город, в другой штат, похищал — она оставляла отцу слезливые записки — но она неизменно умирала в тот день, второго сентября 1978 года.
Это письмо написано мной после нескольких десятков попыток спасти Кэти. После того как я допишу это письмо, я сделаю копию и отправлю её по почте на свой собственный адрес в Нью-Йорк. Если я сумею победить обстоятельства, то когда-либо вернусь в этот город и заберу письмо. Если не сумею — его найдут другие.
После посещения почты я сниму комнату в отеле Бреннона и снова начну этот короткий бессмысленный круг. Я буду возвращаться всякий раз в свою комнату, в третий номер — в тот момент, когда письмо уже отправлено. И снова буду пытаться её спасти.
И снова, и снова, и снова. Потому что каждый миг рядом с ней — это счастье. Потому что она будет вечно молода и прекрасна в эту последнюю неделю лета. Потому что у меня нет другого выхода.
Я понимаю, теперь понимаю, что всё же не сломаю время, не сломаю судьбу, предначертанную Кэтрин Бреннон. Но я буду с ней столько, сколько захочу. Неделю за неделей, месяц за месяцем, год за годом, по вечному кругу.
А если ты найдёшь это письмо, мой случайный адресат, значит, я проиграл. Или выиграл — я даже не знаю.
Прощай».
* * *
Как я уже говорил, сейчас мне за сорок. И хотя теперь я живу в том же самом городке, я провёл тут не всю жизнь. Мы с Вирджи решили вернуться не так давно. Мы хотим прожить остаток наших дней в родном городе, добром, спокойном и мирном. Тем более сообщение за двадцать с лишним лет заметно усовершенствовалось. У нас есть Интернет, мы заказываем любые товары на дом с доставкой, а моя компания работает без моего участия, я только снимаю сливки.
Начало моему успеху положил Фрэнк Элоун. В сезоне НХЛ 1981/82 года я ставил на «Нью-Йорк Айлендерс» перед каждым матчем плей-офф и превратил скопленные пятьдесят долларов в тридцать тысяч (немного взяв у друзей на дополнительные ставки). Уже в следующем году я нажил состояние, а в последний год, на который распространялось предсказание Фрэнка, я превратил это состояние в очень, очень большое. Конечно, между сезонами я не сидел сложа руки. Я уехал в Буффало, потом в Солт-Лейк-Сити — и заставил свои деньги работать. Наверное, у меня талант. Но не будь Элоуна, мне не было бы откуда взять стартовый капитал.
Собственно, когда «Нью-Йорк Айлендерс» выиграли первый сезон, я поверил Фрэнку по-настоящему. Я понял, что его письмо — правда.
А президентом и в самом деле стал Рейган. Но это можно было предсказать и без способностей Фрэнка.
Что произошло в тот день, который остановил странную жизнь человека-во-времени? Как я понял из отрывочных сведений, Фрэнк решил попробовать кардинальный способ спасения Кэтрин. Он откровенно признался Бреннону, что соблазнил его шестнадцатилетнюю дочь. Бреннон схватил ружьё. Остальное я вам уже пересказал.
Собственно, вот и всё. Я долго запрягал, а закончил неожиданно быстро. Моё непосредственное участие в истории Элоуна было небольшим. Два диалога, слежка — и всё. Я не знаю, что случилось со вторым письмом. Но, кажется, больше никто не сделал состояния на играх НХЛ в те годы. Вполне вероятно, оно много лет пролежало невостребованным в почтовом ящике Фрэнка Элоуна в Нью-Йорке, а потом где-то затерялось, когда родственники или друзья разбирались с квартирой покойного.
Мне кажется, он хотел умереть. Покончить с собой — трудно, а вот нарваться на смерть — не слишком. В любом случае он всегда мог «откатиться» назад. Поэтому его смерть могла быть только мгновенной.
Интересно, если первой погибла Кэти, почему он сразу же не изменил будущее? Вполне вероятно, я знаю ответ на этот вопрос. В какой-то параллельной вселенной он не умер. И снова — неделя за неделей — пытается спасти девушку. Но я живу в реальности, где старик Бреннон двумя выстрелами лишил жизни сначала свою дочь, а потом и её удивительного любовника.
И ещё одна мысль не даёт мне покоя. Каково это — быть запертым в своих сорока годах, как в клетке? Я знаю, что никогда не увижу, к примеру, две тысячи сотого года. Но для меня это нормально. А для Фрэнка? Он метался по времени, пытался найти из него выход — и не находил.
А теперь представьте себе, как можно сознательно выбрать такую жизнь — в пределах одной недели и одного города. День за днём, год за годом — одно и то же. При бескрайних возможностях Фрэнка это выглядит странно и даже страшно.
Но я знаю этому название. Мы с Вирджи знаем.
Это называется любовью.
Хитроумный Холман
С мистером Холманом я познакомился в конце 1896 года на заводе Baldwin Locomotive Works в Пенсильвании. О, это был очень харизматичный человек, скажу я вам. Величественный, с пышными усами, расхаживающий с королевским видом между локомотивами и дающий рабочим указания таким тоном, что они плевались в сторону от ненависти к нему. Он знал всё и вся, разбирался в каждом узле паровоза, мог в уме рассчитать силу, приходящуюся на рычаг, и нагрузку на рельсы в зависимости от развесовки. Неизменное шерстяное пальто делало его грузным, а котелок он не снимал даже сидя в кабинете у главного инженера завода; туфли всегда были налакированы до блеска, и если на них попадала сажа, Холман старательно оттирал её батистовым платочком. Если бы не надменность и позёрство, его бы слушали, открыв рты, потому что говорить Холман умел, как умеют говорить политиканы с трибуны. Для некоторых речи пишутся специальными людьми, Холман же складывал слова сам, и результат их сложения порой выходил великолепным. У него был ряд патентов на самые разные усовершенствования для железной дороги — составные рельсы, стыковые железнодорожные мосты, ускорительные тележки для локомотивов. Он знал тексты заявок наизусть и мог воспроизвести любой рисунок из любого патента. Да, чуть не забыл, ему было лет шестьдесят — шестьдесят пять на вид. Точного возраста Холмана не знал никто.
