Но я представляю Байрона другим. Я представляю, как он привязывает ногу бечевой к педали сцепления своего «Олдсмобиля», чтобы выиграть очередную гонку тысяча девятьсот сорок девятого года и стать первым в истории чемпионом в соревнованиях американских сток-каров. Я представляю, как он морщится от боли по десять раз на круге – когда на изуродованную ногу приходится давление. Я представляю, как он снова садится в автомобиль, и снова, и снова, и так без конца, потому что его зовут Рэд Байрон и он самый быстрый человек в Америке, а может, и во всём мире.
И когда я смотрю современные гонки, когда я слышу, что гонщики жалуются на недостаточную зарплату в десять миллионов долларов в год, когда они говорят, что гонки опасны, хотя за последние десять лет во всём мире погибла едва ли дюжина человек во всех многочисленных видах автогонок, мне становится тошно.
Потому что я понимаю, что в стране, где когда-то жил-был великан, мы навсегда останемся пигмеями.
Примечание автора
Этот рассказ был написан в 2010 году после того, как я нашёл в сети и прочёл книгу о Рэде Байроне. Все биографические данные великого гонщика, приведённые в рассказе, – совершеннейшая правда, как и прочие исторические факты, не имеющие прямого отношения к Байрону, например трагические случаи Вилли Мэйресса и Роджера Уильямсона.
Пожалуй, если спросить меня, какими гонщиками за всю историю мирового автоспорта я восхищаюсь более всего, я отвечу: Тацио Нуволари и Рэдом Байроном. Людьми, которые ничего не боялись, людьми, которые смогли преодолеть судьбу, переломить ход истории, которые умели сжимать зубы и терпеть боль – ради скорости, ради спортивной чести. Нуволари, кашляющий кровью и выходящий на старт на следующий день после смерти сына, и Байрон, привязывающий ногу бечевой к педали газа, навсегда стали для меня символами человеческого мужества. И да, ещё Робер Бенуа, добровольцем ушедший на войну и закончивший жизнь в Бухенвальде. И ещё, и ещё. Чёрт, я забыл слишком многих.
Потому что в те годы, более полувека назад, за руль садились люди, которые знали, что они должны умереть на трассе. И когда они приезжали к финишу с победой, когда их несли на руках, когда им бросали цветы, они понимали, что это не более чем случайность, смерть, отсроченная ещё на неделю.
Теория невербальной евгеники
Данный рассказ не имеет ни малейшего отношения к личной позиции автора и является не более чем художественной фантазией на заданную тему.
С детства меня учили, что Homo europaeus произошёл от Homo sapiens, но я не мог в это поверить. Гораздо проще было представить, что начало нашему роду положила какая-нибудь обезьяна в каменном веке. Наши позорные предки роднили нас с семитами, что казалось чудовищной хулой, идущей вразрез со всеми принципами, заложенными фюрером. Тем не менее идти против официальной науки можно было, разве что игнорируя домашние задания и получая по антропологии пятёрки. После каждой пятёрки маму вызывали в лицей и выговаривали ей за моё непослушание и упрямство. Нашу классную руководительницу, фрау Гёрлиг, очень раздражала моя странная позиция: единицы по всем предметам, кроме антропологии и истории.
Антропологию вёл старый профессор Шульц. Он родился ещё до Великой войны и рассказывал, что в его времена семитов было много, они свободно ходили по улицам и разговаривали с арийцами на равных. «Конечно, не на равных, – откашливаясь, поправлялся он. – Мямлили, просили милостыню на исковерканном немецком…» Почему-то мне казалось, что он лжёт, но поймать за руку я его, конечно, не мог. Тайной оставалась и сама суть лжи. То ли на самом деле семиты вообще не умели говорить, то ли не ходили по улицам – одно из двух. Но поверить в свободно гуляющих и беседующих между собой в полный голос семитов – ни за что, никогда.
Собственно семита впервые в жизни я увидел лет в десять. Мы с мамой шли по улице, и вдруг из какой-то арки вышли двое мужчин. У одного в руках был поводок, конец которого терялся в темноте подворотни. Я машинально повернул голову, чтобы посмотреть, какой породы у мужчины собака. Но из темноты появился силуэт, ни в коей мере не похожий на собачий. Это было человекоподобное существо, сгорбленное и худое, обряженное в свободные панталоны. На спине оно несло деревянный ящик с чёрными пиктограммами «не кантовать» и «не бросать».
«Мама, что это?» – спросил я.
«Это семит, – ответила мама. – Он носит грузы».
«Как слон, да?»
«Да, как слон».
Мама никогда не отвечала на вопросы «не знаю» или «отстань», как часто делают другие матери. Её ответы казались мне исчерпывающими, их с гаком хватало для ребёнка. Это – семит, он носит грузы, всё понятно.
Семитов в Берлине было мало, впрочем, как и в любом другом крупном городе. В основном они работали на заводах и никогда не выходили за пределы находящихся под напряжением сетчатых заборов. Позже мы с мамой побывали в Париже, и количество тамошних семитов меня поразило. Их оказалось существенно больше, чем в Германии. Впрочем, они точно так же изъяснялись нечленораздельными звуками и отрывочными словами, а работу выполняли исключительно чёрную и простую.
Когда я учился в школе, между мальчишками ходили различные байки. Рассказывали, что некоторые знатные арийцы содержат семитов в качестве домашних животных – для развлечения, а не для работы. Мне казалось, что это очень противно. Если бы мне пришлось выбирать между семитом и собакой, я бы остановился на последней. Так я думал в те годы.
Углублённая антропология, изучаемая в восьмом классе, серьёзно перевернула моё представление о семитах. Оказалось, что они – одно из многих ответвлений Homo sapiens, не сумевших развиться в полноценного человека. В частности, серьёзное внимание старик Шульц уделял славянам, как наиболее опасной и разумной категории унтерменшей. Отдельные группировки славян оказывали ожесточённое сопротивление Великой армии ещё в течение пятнадцати лет после войны, а последних партизан выкурили из сибирских лесов в семидесятых. «Лес, – говорил профессор, – естественная среда обитания славянина. Он хорошо чувствует себя в окружении деревьев и мхов. Цивилизация слишком сложна для его недоразвитого мозга…» Этим Шульц объяснял трудности, возникшие при очеловечивании территорий Московии и других восточных рейхскомиссариатов.
Примерно в то же время я узнал о существовании унтерменшей с кожей чёрного цвета. Мне ужасно хотелось увидеть хотя бы одного, но до Африки было достаточно далеко, плюс к тому африканские рейхскомиссариаты в большинстве своём являлись территориями, закрытыми для свободного посещения обычными гражданами. Впрочем, партийные функционеры свободно передвигались по миру в любом направлении. Именно моя жажда путешествий заставила меня после окончания школы пойти по правительственной линии. Великолепная родословная и идеальная арийская внешность открыли передо мной, безотцовщиной, двери Берлинского дипломатического университета.
К слову, об отце. Конечно, он у меня был. Но через три года после моего рождения он пропал без вести где-то в Южной Америке. Его направили туда по делам Центральноамериканского рейхскомиссариата, который постоянно испытывал проблемы с кадрами. Распространение арийцев в исторически нехарактерных для них местах шло медленно, а автохтонное население, несмотря на расовую неполноценность, оказывало вялое, но действенное сопротивление. В частности, оно отказывалось работать. Первое время от отца приходили письма, в которых он рассказывал об успехах и достижениях его рейхскоммисариата, но потом письма прекратились. Мать запрашивала информацию об отце, и после третьего или четвёртого запроса нам объявили, что он пропал без вести.
