Его собеседник мягко сказал:
– Ты пришел сюда ради женщины, как я понимаю. Ты очень долго прожил в одиночестве, а это нехорошо для мужчины, не говоря уже о том, кому предстоит принять трудное решение. Иди наверх, Шэнь Тай. Я поступлю так же. Воспользуйся сегодняшней ночью, пока можно. Давай встретимся здесь позднее. Нам обоим станет от этого лучше, и тогда мы сможем решить, что нам делать с тем, что я должен тебе сказать.
«Что нам делать».
Тай прочистил горло:
– Я… что бы это ни было, но это наверняка не ваша проблема или задача.
Улыбка стала шире:
– Назови это мудростью в вине, если хочешь, хотя это не всегда мудрость, как мы знаем. Но я прожил свои дни, принимая решения таким способом, а я слишком стар, чтобы меняться. Поэзия, дружба, вино. Суть человеческой жизни. И еще…
Поэт встал достаточно уверенно, но слегка покачнулся, когда выпрямился.
Он посмотрел сверху на Тая. Слегка расставил ноги. Растрепанные, испачканные едой, плохо подвязанные седеющие волосы. Но широко расставленные глаза горят огнем. Он сказал:
– Ты должен знать эти слова: «Есть мир другой, и он – не мир мужчин».
Он огляделся, покачиваясь, в поисках той девушки, которую они послали с поручением. Она уже была рядом с ним. Наклонилась, взяла его меч, подала ему. И сказала со своей медленной улыбкой:
– По правде говоря, сейчас мне нужен другой ваш меч, мой господин.
Сыма Цянь громко рассмеялся и спустился вместе с ней с двух ступенек, а потом вышел из комнаты через ближайшую занавешенную дверь.
Тай сидел еще несколько секунд, потом неуверенно встал и взял свой меч в ножнах.
В то же мгновение аромат оказался рядом с ним – мускус и амбра. Снова тонкая рука на его талии. Он взглянул на девушку. Красный шелк. Волосы заколоты шпильками из слоновой кости и нефрита, часть прядей искусно оставлены свободными.
– Я была терпеливой, – тихо произнесла она. – Не без огорчения.
Он посмотрел на нее еще раз. В тот момент она была для него красива, как лунный свет на горном лугу, как сама Ткачиха, как всё, что он помнил о грации и таинственности женщин. И ее волосы не были золотистыми.
– Я могу быть не столь терпеливым, – ответил он, слыша, как изменился его голос.
Выражение ее глаз тоже изменилось, глаза потемнели.
– Это мне тоже понравится, – сказала она. Сердце его забилось быстрее. – Окажите мне честь и поднимитесь наверх, мой господин.
Музыка пипы, тихое пение, флейты, смех и разговоры в неярко освещенной комнате остались за его спиной, за их спинами, когда она повела его вверх по лестнице в комнату с очень широкой кроватью и уже зажженными служанками лампами. Их ждал мигающий свет, благовония на жаровне, открытое окно и вливающийся в него ветерок поздней весны. На столе лежала пипа.
– Поиграть вам, господин?
– Потом, – ответил Тай. И заключил ее в объятия с жаждой и желанием, под которыми скрывался страх; и из всего этого родилась страсть и сосредоточилась на ее полных алых губах, пробующих его рот, и шелк соскользнул вниз, а она осталась стоять перед ним с драгоценными камнями в ушах и на шее, на запястьях, пальцах и щиколотках, и свет ламп играл на ее прекрасном теле.
Когда она начала раздевать его, а потом потянула на постель, у него было такое чувство, что после этого, после того, как он спустится вниз, его жизнь снова изменится так же сильно, как изменилась, когда он получил в дар коней. И из этого рождался его страх.
Она оказалась умелой и умной, неторопливой, до тонкостей знающей то, что должны делать здесь женщины и что должны знать о мужчинах, их нуждах (скрытых и явных), в таком хорошо обустроенном доме. Она заставила его смеяться, не один раз, дыхание его перехватывало от неожиданности, он резко втягивал воздух (он видел, как она улыбалась в такие моменты), и громко кричать, оба раза, когда она приводила его к долго оттягиваемому взрыву страсти.
После она омыла его водой из таза на столе. Во время этого она шептала слова очень старого фольклорного стишка, и ее движения были медленными, насыщенными, ленивыми, какими и должны быть движения после любви. А потом она все-таки тихо играла для него на пипе, оставленной в комнате, возвращая всем этим – движениями, ртом, пальцами, ноготками, шепотом на ухо шокирующих и утонченных слов, и, наконец, музыкой – обратно от Куала Нора в этот мир…
В конце концов Тай заставил себя встать. Он опять оделся, а она смотрела на него, лежа нагой на постели, в позе, позволяющей ему видеть ее в наиболее выгодной позе: ее груди, живот, темное, манящее местечко между бедрами. Она займется собой и спустится вниз после него, как это полагалось делать.
Он закончил одеваться, нашел свой меч, поклонился ей. Именно Чоу Янь ввел этот обычай: отдать дань уважения женщине, даже когда ты не знаешь ее имени и можешь никогда больше ее не увидеть, если она превзошла твои ожидания и удовлетворила твои самые глубокие потребности. Он увидел, что она удивлена.
Тай вышел из комнаты и спустился по лестнице к следующей перемене в своей жизни.
Поэт сидел на возвышении, на том же месте и, вероятно, с той же чашкой в руке. Обе девушки снова были с ним. Интересно, подумал Тай, обе ли они поднимались с ним наверх? Возможно, решил он.
Теперь в комнате стало тихо. Было уже поздно, и хотя квартал удовольствий никогда по-настоящему не засыпал в любом городе, настроение менялось по мере того, как ночь шла к концу. Лучшие дома гасили фонари в комнатах для приема гостей, атмосфера становилась мягче, музыка – тише, иногда даже более грустной, так как мужчины могут получать удовольствие и от грусти, от воспоминаний о давней любви или о днях их юности. Кто-то пел «Мельница над моей деревней», которую играли только поздно ночью и которая заставляла плакать некоторых слушателей.
Тай положил свой меч туда, где он лежал раньше, и снова сел напротив поэта. Та девушка, что повыше, подошла с чашкой для него, налила вина, отошла. Тай выпил. Он смотрел на поэта и ждал.
– Это касается твоей сестры, – сказал Сыма Цянь.
Часть вторая
Глава 9
У Ли-Мэй собственная юрта, ее собирают для нее каждый вечер, когда заканчивается дневной переход, и разбирают утром, когда они просыпаются, чтобы ехать дальше.
Сейчас солнце на западе, заканчивается четвертый день за границами Катая. Ли-Мэй еще никогда не уезжала так далеко. И никогда не хотела ехать так далеко. Две придворные дамы прислуживают ей. Она их не знает, и обе они ей не нравятся. Они все время плачут. Она понимает, что им не нравится прислуживать ей, а не настоящей принцессе.
Ли-Мэй теперь принцесса. Или называется принцессой. Ее сделали членом императорской семьи перед тем, как они выехали на север из Синаня. Во дворце Да-Мин состоялась церемония. Ли-Мэй, в красных и золотых шелках, со слишком тяжелой прической, с украшениями из белого нефрита, черепахового панциря и жемчуга с юга, почти не обращала на нее внимания. Она была слишком сердита. Ее брат стоял за спиной у первого министра. Она все время в упор смотрела на него, не отводя газ. Хотела ясно дать ему понять, что именно она чувствует. Как будто это могло хоть что-то значить для Лю.
