С этим трудно жить. Ей необходим ее гнев.
«Замуж за далекий горизонт» начинается снова, на этот раз ее исполняет фрейлина, хуже всех умеющая играть на пипе. По-видимому, они играют по очереди. Ли-Мэй позволяет себе выругаться, совершенно не по-царски. Она уже ненавидит эту песню. Так пусть это чувство поможет разжечь и поддерживать в ней необходимую ей ярость.
Она выглядывает из своего паланкина (ей не разрешат скакать верхом, разумеется). Один из богю в тот момент проезжает мимо, двигаясь к голове каравана. Он сидит на лошади так, как не умеет никто из катайцев. Все они так сидят, осознала она. Кочевники живут на своих конях. Он смотрит на нее, когда проезжает мимо. Их взгляды встречаются на мгновение перед тем, как Ли-Мэй отпускает занавеску.
У нее уходит на это несколько секунд, но она решает, что на лице всадника отражалась не победа, не торжество и даже не мужская похоть, а гордость.
Она не понимает, о чем ей это говорит.
Через какое-то время она снова выглядывает. Всадника нет, он ускакал вперед. Местность в дымке. Вечерний ветер полон пыли, как обычно. Он несет ее уже несколько дней. Пыль жжет глаза. Солнце висит низко, расплывается над бесконечной травой. Они видели огромные стада газелей за последние несколько дней. Слышали волков по ночам, с тех пор как Стена осталась позади. Катайцы ужасно боятся волков – это часть того страха, который вызывают у них эти чужие северные луга. Она думает, что те, кто живет в гарнизонах за Стеной, должны смертельно их ненавидеть.
Прищурившись на оранжевый закат, Ли-Мэй ловит себя на том, что думает, как можно было бы убить ее брата Лю до того, как все это случилось. Отправить его в ночь.
Эти картинки ненадолго приносят удовлетворение.
На Тая она сердита тоже, решает Ли-Мэй. Ей не обязательно быть справедливой ни к кому на таком ветру. Нечего было оставлять семью на два года, когда похоронили их отца и мужа. Он был нужен, хотя бы только в качестве противовеса Лю. Брат обязан был это понимать, предвидеть это.
Она выпускает из руки занавеску, откидывается на подушки, думая о них двоих, соскальзывает в воспоминания.
Это не всегда хорошо. Это означает вспомнить о доме снова, но сможет ли она удержаться от этого? Это способ, если нет другого, не думать о том, что ее ждет, когда путешествие из светлого мира закончится где-то в этой пустоте.
Вторая мать, единственная наложница их отца, была бездетной. Для нее – трагедия, причина ночных слез и бессонницы, но четырем детям Шэня это стало благом, как ни трудно признать это правдой. Потому что она отдала им всю свою большую любовь, и у двух женщин генерала не было причин для конфликта из-за соперничества детей.
Ли-Мэй было тогда шесть лет, значит, Лю исполнилось девятнадцать, и он готовился в первому этапу экзаменов в их префектуре. Тай был на два года младше него, он изучал боевые искусства и уже стал выше старшего брата. Чао, младенец той осенью, топал по двору, радостно падая в кучи листьев. Она это помнит.
Закончился сезон военных походов, и отец вернулся домой (еще и поэтому она знала, что наступила осень, – поэтому и из-за листьев павловнии). Ли-Мэй, которая все лето прилежно изучала танцы с учителем, нанятым матерями, предстояло выступать перед семьей в одно ясное, ветреное утро праздничного дня, когда все дома.
Она помнит ветер. И по сей день она считает, что именно ветер стал причиной ее неудачи. Если бы ее жизнь теперь не оказалась разбитой и загубленной, сейчас ее могло бы позабавить, что она до сих пор держится за это объяснение своего падения.
Она тогда упала – под взглядами матерей, отца, старших братьев, приглашенного для аккомпанемента барабанщика. Упала один-единственный раз, после, по крайней мере, десятка прошедших идеально репетиций в предшествующие дни с учителем и матерью. Закружилась слишком сильно посередине первого танца, потеряла равновесие, попыталась восстановить его, качнулась в другую сторону и позорно рухнула в листья на краю внутреннего дворика, словно она не старше младенца, играющего в них.
Никто не рассмеялся. Это она помнит.
Лю мог бы сделать это в определенном настроении, но не сделал. Ли-Мэй села, вся в листьях, потрясенная, бледная, и сразу увидела добрую озабоченность отца, а потом насмешку над своей коротконогой маленькой дочкой, которую ему почти удалось скрыть.
И именно это заставило ее вскочить на ноги и убежать со двора, безудержно рыдая. Она хотела показать ему – показать им всем – как она выросла, что она уже не маленький ребенок. А показала нечто прямо противоположное. Кипевшее в ней унижение невозможно было вынести.
Лю нашел ее первым, в саду, под ее любимым персиковым деревом, в дальнем конце ряда, у каменной стены. Она лежала на земле, уткнувшись лицом в руки, ее танцевальный костюм был безнадежно испорчен. К тому моменту она уже выплакала все слезы, но не захотела поднять голову, когда услышала его шаги.
Ли-Мэй ждала Вторую Мать или свою собственную мать (что менее вероятно). Услышав свое имя, произнесенное резким голосом старшего брата, она испугалась. Оглядываясь в прошлое, она давно уже поняла, что Лю, наверное, велел двум женщинам оставить этот разговор ему К тому времени они уже подчинялись его указаниям.
– Сядь! – приказал брат, и она услышала, как он закряхтел, присев на корточки рядом с ней. Он уже был полным, и такая поза давалась ему не без усилий.
Нечего было и думать о том, чтобы ослушаться прямого приказа первого брата. В иных семьях за подобное могли выпороть или лишить еды.
Ли-Мэй села, повернулась к нему, не забыв почтительно склонить голову, сложив ладони, хотя и не встала на ноги.
Лю простил ей это. Вероятно, ее испачканное грязью лицо со следами слез заставило его проявить снисхождение. Никогда ничего нельзя было знать наверняка с Лю, даже тогда.
Он произнес:
– Вот какой урок ты из этого должна вынести, – голос его звучал сдержанно, размеренно, не таким тоном разговаривают с ребенком. Потом она это вспомнила. Он говорил тихо, но заставил слушать себя. – Мы учимся, чтобы избежать ошибок, и не показываемся другим, пока не убедимся, что выучились достаточно. Это первое. Ты понимаешь?
Ли-Мэй кивнула, широко открытыми глазами глядя в круглее лицо брата. В тот год у него начали расти усы и борода.
– Тем не менее, – продолжал он, – поскольку мы не боги и не из императорской семьи, мы не можем быть уверены в том, что у нас нет недостатков. Это не дано обычным людям. Особенно женщинам. Поэтому запомни вторую вещь: если мы допускаем промах на публике, если мы падаем в листья, или запинаемся во время речи, или слишком много или слишком мало кланяемся… мы продолжаем делать то, что начали, словно ничего не случилось. Понимаешь?
Она снова кивнула, качнув макушкой.
Лю продолжал:
– Если мы останавливаемся, извиняемся, показываем свое отчаяние, убегаем со двора или из комнаты, мы заставляем зрителей обратить внимание на нашу ошибку и понять, что мы стыдимся ее. Если мы продолжаем, мы относимся к ней, как к неудаче, которая случается со многими мужчинами и женщинами, и показываем, что она нас не победила.
