«Лживая змея», — в ярости подумала Ким, глядя на честное, открытое лицо Каэна. Однако она удержала на своем лице подобающее выражение, сунула руку без кольца в карман платья и стала слушать Лорина, который поднялся со своего места и сказал:
— Именем Сейтра, величайшего из королей гномов, который погиб, защищая Свет, в битве с Ракотом Могримом и легионами Тьмы, клянусь, что согласен с тем, что вы только что сказали. — Он сел.
И снова тихий, но ясно слышный ропот прошел по залу. «Вот вам!» — подумала Ким, вставая в свою очередь. Она ощутила в себе Исанну, и когда заговорила, то это зазвучал голос Ясновидящей, суровым эхом прозвеневший в огромном пространстве зала.
— Именем параико из Кат Миголя, самых добрых из Детей Ткача, великанов, которые и поныне живые люди, а не призраки и сейчас очищают Эриду, собирая тела безвинных жертв смертоносного дождя, посланного Котлом, клянусь, что согласна с тем, что вы только что сказали.
Теперь раздался уже не ропот, а обвал звуков.
— Это ложь! — закричал старый гном откуда-то сверху. Голос его сорвался. — Котел, который мы нашли, приносил жизнь, а не смерть!
Ким поймала на себе взгляд Мэтта. Он еле заметно покачал головой, и она промолчала.
Миак снова жестом призвал к молчанию.
— Правда или ложь — решать Совету старейшин, — сказал он. — Пора начинать поединок. Те, кто собрался здесь, знают законы словесного поединка. Каэн, который правит сейчас, будет говорить первым, как Мэтт сорок лет назад, когда правил он. Они будут обращаться к вам, а не к Совету. Вы, собравшиеся в зале, станете каменной стеной, отразившись от которой их слова дойдут до нас. Вы обязаны молчать, и ваше молчание послужит Совету руководством для принятия решения о том, кто из двоих победит. Он сделал паузу.
— Мне осталось высказать еще одну просьбу. Хотя никто другой не провел ночь полной луны у Калор Диман, сегодня оспаривается право Мэтта Сорина продолжать носить Алмазный Венец. Поэтому я считаю справедливым просить его снять его на время поединка.
Он повернулся, и глаза Ким вместе с глазами всех присутствующих в зале обратились к Мэтту, и она обнаружила, что, произнеся свои первые слова, он уже снова положил его на каменный стол между собой и Каэном. «Вот это умно! — подумала Ким, стараясь сдержать улыбку. — Умно, мой дорогой друг». Мэтт серьезно кивнул Миаку, который в ответ поклонился.
Повернувшись к Каэну, Миак просто сказал:
— Ты можешь начинать.
Потом шаркающей походкой, опираясь на посох, отошел и занял свое место среди членов Совета. Ким увидела, что после того, как Мэтт так легко предугадал просьбу Миака, рука Каэна снова сжалась в кулак.
Он встревожен, подумала она. Мэтт выбил его из колеи. Она почувствовала прилив надежды и уверенности.
Тут Каэн, который до этого не произнес ни единого слова, начал словесный поединок, и, как только он заговорил, все надежды Ким развеялись, как дым, как легкие облака, унесенные горными ветрами.
Она прежде считала Горласа, канцлера Бреннина, непревзойденным оратором; она даже вначале опасалась его умения убеждать. Она слышала Дьярмуда дан Айлиля в Большом зале Парас Дерваля и помнила силу его ироничных, легких, притягательных речей. Она слышала светлого альва На-Бренделя, речь которого звучала как музыка. И в ее душе и памяти навсегда запечатлелись звуки голоса Артура Пендрагона, отдающего команды или подбадривающего людей — у него эти два понятия почему-то сливались в одно.
Но в тот день в Зале Сейтра под Банир Лок она узнала, как можно находить слова и подчинять их, возносить к сияющей, восхитительной вершине — воистину превращать их в бриллианты, — и все это ради служения злу и Тьме.
Каэн говорил, и она слышала, как его голос величественно поднимается в страстном обличении; как он пикирует вниз, словно хищная птица, и снижается до шепота, чтобы сделать выпад или высказать полуправду, которая даже перед ней на мгновение представала истиной, откровением самой ткани Гобелена; как он взмывает вверх, уверенно обещая счастливое будущее, а затем превращается в острый клинок, рубящий на кусочки честь гнома, стоящего рядом с ним. Который посмел вернуться и во второй раз вступить в поединок с Каэном.
С пересохшим от страха ртом Ким смотрела на его руки, его крупные, прекрасные руки искусного мастера, которые грациозно поднимались и опускались в такт его словам. Она видела, как он внезапно широко разводит руки умоляющим жестом, выражающим кристальную честность. Как его рука с яростью взлетала вверх, подчеркивая вопрос, а затем падала вниз с открытой ладонью, когда он давал единственно возможный, по его мнению, ответ и заставлял их поверить в это. Как он тыкал длинным, дрожащим пальцем с неприкрытой, всепоглощающей яростью в того, кто вернулся, и ей казалось, как и всем в Зале Сейтра, что его обвиняющая рука — это рука Бога, и удивляло, что у Мэтта Сорина хватало безрассудной смелости стоять прямо перед лицом этих обличений, что он не падает на колени и не умоляет о милосердной смерти, которой не заслуживает.
Молчание, сказал Миак, послужит Совету основой для принятия решения. Пока Каэн говорил, тишина в Зале Сейтра была осязаемой. Даже Ким, совершенно не искушенная в восприятии подобных тонкостей, чувствовала, как молчащие гномы отвечают Каэну, отражая его собственные слова, образуют хор из тысяч безмолвных слушателей.
В этом ответе звучало благоговение и чувство вины за то, что Каэн, который так долго трудился на благо своего народа, вынужден снова защищать себя и свои поступки. Кроме этих двух чувств — благоговения и вины, — присутствовало еще покорное, благодарное согласие с правотой и ясностью всего, что сказал Каэн.
Он сделал шаг вперед с того места, где стоял, и, казалось, этот короткий шаг привел его в их ряды, и он стал с ними одним целым и теперь обращался непосредственно, лично к каждому слушателю из зала. Он сказал:
— Можно подумать, что стоящий рядом со мной гном видит дальше своим единственным глазом, чем все остальные в зале. Позвольте мне вам кое о чем напомнить, я должен сказать об этом перед тем, как закончу, так как эти слова рвутся из моего сердца. Сорок лет назад Мэтт, сын сестры Марка, короля гномов, создал кристалл для Калор Диман в ночь новой луны: это был мужественный поступок, за который я его уважал. На следующую ночь полной луны он спал на берегу озера, как обязаны все будущие короли: это тоже был мужественный поступок, за который я его уважал.
Теперь я его больше не уважаю, — бросил он в тишину. — Я потерял к нему уважение с тех пор, как он сорок лет назад совершил еще один поступок — трусливый поступок, который стер из памяти все воспоминания о его мужестве. Позволь мне напомнить тебе, народ двух гор. Позволь напомнить тебе о том дне, когда он взял лежащий здесь, рядом с нами, скипетр и бросил его на эти камни. Алмазный скипетр, словно это какая-то деревянная палка! Позволь мне напомнить тебе, что он швырнул Венец, который так нагло требует сейчас — по прошествии сорока лет! — швырнул, словно безделушку, которая больше не доставляет ему удовольствия. И позволь мне напомнить тебе, — его голос нырнул вниз, полный бесконечной печали, — что после всего этого Мэтт, король гномов, нас покинул.
