— Можно сказать и так, — ответил Сандре. — При этом мою кожу слегка изменило искусство Баэрда. — Он протянул руку и поднял Ровиго на ноги. Двое мужчин смотрели друг на друга.
— Алессан не захотел рассказать мне о вас прошлой осенью, но сказал, что я буду доволен, когда узнаю, кто мой новый партнер, — прошептал Ровиго, явно растроганный. — Он был прав больше, чем думал. Как это возможно, милорд?
— Я не умирал, — просто ответил Сандре. — Это был обман. Часть скверного, глупого стариковского плана. Если бы Алессан и Баэрд не вернулись в охотничий домик той ночью, я бы убил себя после того, как туда приходили барбадиоры. — Он помолчал. — А это значит, полагаю, что я должен поблагодарить тебя за мое теперешнее состояние, сосед Ровиго. За ночи, которые ты много лет проводил под моими окнами. За то, что подслушивал, как мы составляли свой немощный заговор.
При косо падающих лучах голубого света в его глазах можно было увидеть блеск. Ровиго слегка отступил, но голова его осталась высоко поднятой, и он не отвел глаз.
— Это было ради того дела, о котором вы теперь знаете, милорд, — сказал он. — Дела, к которому вы присоединились. Я бы дал отрезать себе язык прежде, чем предал бы вас барбадиорам. Думаю, вам это известно.
— Мне это известно, — через мгновение сказал Сандре. — Это гораздо больше, чем я могу сказать о своих собственных родственниках.
— Только об одном из них, — быстро ответил Ровиго, — а он мертв.
— Он мертв, — повторил Сандре. — Они все мертвы. Я — последний из Сандрени. И что нам с этим делать, Ровиго? Что нам делать с Альберико Барбадиорским?
Ровиго ничего не сказал. Ответил Баэрд, стоящий у кромки воды.
— Уничтожить его, — сказал он. — Уничтожить их обоих.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ВОСПОМИНАНИЕ ПЛАМЕНИ
17
В день совершения обряда Шелто разбудил ее очень рано. Она провела ночь в одиночестве, как и подобает, а вечером принесла дары в храмы Адаона и Мориан. Теперь Брандин старался, чтобы все видели, что он соблюдает обычаи и обряды Ладони. Жрецы и жрицы в храмах просто из шкуры вон лезли, стараясь выразить свою с ним солидарность. То, что она собиралась сделать, сулило им власть, и они это знали.
Она спала недолго и неспокойно, и когда Шелто разбудил ее осторожным прикосновением, стоя с кружкой горячего кава в руке, она почувствовала, как последний ночной сон ускользает от нее. Закрыв глаза, проснувшись лишь наполовину, она попыталась догнать его, и почувствовала, как сон уходит в глубину по коридорам сознания. Она гналась за ним, пытаясь возродить образ, который не хотел задержаться, а затем, в ту секунду, когда он уже готов был померкнуть и исчезнуть, она вспомнила.
Дианора медленно села на постели, протянула руку за кружкой и взяла ее обеими руками в поисках тепла. В комнате не было холодно, но теперь она вспомнила, что это за день, и в ее сердце проник холод, который выходил за рамки предчувствия и граничил с уверенностью.
Когда Дианора была еще маленькой девочкой, лет пяти от роду или немного меньше, ей однажды ночью приснился сон, будто она тонет. Морская вода смыкалась у нее над головой, и она видела, как приближается нечто темное, какая-то ужасная фигура, чтобы утащить ее вниз, в лишенную света глубину.
Она проснулась с криком, задыхаясь, и заметалась по кровати, не понимая, где находится.
А потом рядом оказалась мать, прижала Дианору к сердцу, шептала что-то, баюкала ее, пока рыдания не утихли. Когда Дианора наконец подняла голову от материнской груди, она увидела при свете свечей, что отец тоже здесь, он стоял в дверях и держал на руках Баэрда. Брат тоже плакал, неожиданно разбуженный ее криками в своей комнате по другую сторону коридора.
Отец улыбнулся и положил к ней на постель Баэрда, и все четверо долго сидели среди ночи, а пламя свечей создавало вокруг них круг света, образуя островок в темноте.
— Расскажи мне, — вспомнила она слова отца. Потом он показывал им теневые фигурки на стене при помощи рук, и Баэрд успокоился и задремал, а отец снова попросил ее: — Расскажи мне свой сон, дорогая.
«Расскажи мне свой сон, дорогая». На Кьяре, почти тридцать лет спустя, Дианора почувствовала боль потери, будто все это было недавно. Дни, недели назад, совсем недавно. Она вспомнила, как мать сделала знак, отводящий беду, чтобы разрушить реальность этого сна и отвести от нее прочь.
На следующее утро, перед тем как открыть студию и начать дневную работу, Саэвар повел обоих детей мимо бухты и дворцовых ворот на юг вдоль берега и начал учить их плавать в мелкой бухте, защищенной от волн и западного ветра. Дианора ожидала, что будет бояться, когда поняла, куда они направляются, но она ничего по-настоящему не боялась, когда с ней был отец. Они с Баэрдом оба обнаружили, с восторженными воплями, что им вода нравится.
Она вспомнила — какие странные вещи помнит человек, — как Баэрд в то утро, нагнувшись на мелководье, поймал двумя ладонями маленькую юркую рыбешку и, пораженный собственным достижением, посмотрел на них смешными, круглыми от удивления глазами, приоткрыв рот, а отец громко хохотал и был очень горд.
Каждое погожее утро в то лето они втроем шли в бухту плавать, и к приходу осени, с ее холодами и дождем, Дианора уже чувствовала себя в воде так легко, словно это была ее вторая кожа.
Однажды, помнила она, — не было ничего удивительного в том, что это воспоминание сохранилось, — сам принц присоединился к ним, когда они шли мимо дворца. Отпустив свою свиту, Валентин пошел вместе с ними в бухту, разделся и нырнул в море рядом с ее отцом. Он уплыл далеко в море и плыл еще долго после того, как Саэвар повернул обратно, уходя из-под защиты берегов бухты, среди белых барашков волн. Затем он повернул назад и приплыл к ним, улыбка у него была ясная, как у бога, тело стройное и крепкое, капельки воды сверкали в золотистой бороде.
Он был лучшим пловцом, чем отец, Дианора сразу же поняла это, хотя и была совсем ребенком. И еще она поняла каким-то образом, что это не имело особого значения. Он был принцем, ему полагалось быть лучше во всем.
Ее отец оставался самым чудесным человеком на свете, и ничто из того, чему можно научиться, не могло это изменить.
И ничто не изменило, думала она теперь в сейшане, медленно качая головой, словно стараясь освободиться от липкой паутины воспоминаний. Ничто не изменило. Хотя Брандин в другом, лучшем мире, в его воображаемом Финавире, возможно…
Она потерла глаза, потом снова покачала головой, все еще стараясь проснуться. Внезапно она подумала, видели ли эти двое, ее отец и король Играта, друг друга, смотрели ли друг другу в глаза в тот страшный день у Дейзы.
От этой мысли стало так больно, что она чуть не расплакалась. Но это никуда не годилось. Только не сегодня. Никто, даже Шелто — и особенно Шелто, который слишком хорошо ее знал, — не должен был в течение следующих нескольких часов видеть в ней ничего, кроме спокойной гордости и уверенности в успехе.
