О боги! Альберико даже сейчас содрогнулся, столько лет спустя, при мысли о такой войне далеко на западе, против всей мощи игратян. Он проглотил свою желчь и все издевательские послания, которые Брандин отправил на восток. Даже тогда, давным-давно, он сохранил самообладание, держа на прицеле настоящий приз у себя дома.
Но этой весной он мог получить полуостров Ладонь без усилий, как дар, свалившийся с неба, если бы эта Дианора ди Чертандо не спасла жизнь игратянина два месяца назад. Все уже было у него в руках, мягко падало к нему с неба: если бы Брандин был убит, игратяне отплыли бы домой, и западные провинции лежали бы перед ним, будто хорошо созревший плод.
Король-калека Квилеи приковылял бы через горы, чтобы унижаться перед Альберико, умолять его о столь необходимой ему торговле. Никаких изысканных писем насчет страха перед могучей силой Играта. Все было бы так просто.
Но этого не случилось из-за той женщины. Женщины из его собственной провинции. Ирония этого факта сокрушала, она разъедала его душу, как кислота. Чертандо принадлежала ему, а Дианора ди Чертандо была единственной причиной того, что Брандин остался жив.
А теперь, в третий раз в его жизни, она стала единственной причиной того, что на западе собралась армия, флотилия стояла на якоре в бухте Фарсаро, ожидая, когда Альберико пошевелится.
— Их меньше, чем нас, — каждый день доносили шпионы. — И они хуже вооружены.
«Их меньше, — бездумно повторяли один за другим его командиры. — Они хуже вооружены, — лепетали они. — Мы должны двигаться», — хором твердили они, и их дурацкие лица маячили в его снах, слепленные друг с другом, висящие, словно зловещие луны, слишком низко над землей.
Ангиар, его посланник в Губернаторском замке Сенцио, прислал сообщение, что Казалья продолжает отдавать им предпочтение; что губернатор понимает: Брандин не так силен, как они. Что его убедили признать выгодным еще больше склониться на сторону Барбадиора. Посланнику Западной Ладони, одному из немногих игратян, которые решили остаться с Брандином, с каждым днем все труднее получить аудиенцию у губернатора, но Ангиар почти каждый вечер обедает с пухлым сибаритом Казальей.
Итак, теперь даже Ангиар, который стал таким же ленивым, сластолюбивым и морально развращенным, как любой житель Сенцио, за проведенные там годы, повторял то же, что и все остальные: «Сенцио — это виноградник, созревший для сбора урожая. Приходи!»
Созревший? Неужели они не понимают? Неужели никто из них не понимает, что следовало еще учитывать магию?
Он знал, насколько силен Брандин: он попытался прощупать его и быстро отпрянул перед мощью игратянина в тот год, когда они оба явились сюда, а ведь тогда он сам был в расцвете сил. Не опустошенный и слабый, с непослушной ногой и опускающимся веком после того, как его чуть не убили в том домике этих проклятых Сандрени год назад. Он уже не был прежним; он это знал, пусть остальные и не знали. Если он начнет войну, то принимать решение следовало с учетом этого. Его военной силы должно было хватить для того, чтобы перевесить магию Играта. Ему нужна была уверенность. Несомненно, любой неглупый человек мог видеть, что это не имеет никакого отношения к трусости! Только к тщательному расчету выигрышей и потерь, риска и возможностей.
В своих снах, в палатке на границе, он забрасывал пустые лунные лица своих командиров обратно на небо и под пятью лунами, а не двумя, медленно разрывал на части тело женщины из Чертандо.
Потом наступало утро. Переваривая сообщения, словно протухшую пищу, он снова начинал бесконечную борьбу с тем, что мучило его этой весной, будто воспаленная рана.
Что-то было не так. Совершенно не так. Во всей цепи событий — начиная с осени и дальше — было нечто такое, что не давало ему покоя, как дребезжащая, фальшивая струна.
Здесь, на границе, в окружении своей армии, он должен был чувствовать себя так, будто это он задает ритм танца. Заставлять Брандина и всю Ладонь плясать под его музыку. Снова взять в свои руки контроль после зимы, когда на него оказывали влияние все эти мелкие, тревожные, нарастающие события. Направлять их, чтобы у Квилеи не осталось выбора, кроме как самой его искать, чтобы дома, в Империи, не могли заблуждаться насчет его мощи, силы его воли, славы его завоеваний.
Так ему полагалось себя чувствовать. Как он почувствовал себя в то утро, когда услышал, что Брандин отрекся от престола в Играте. Когда он отдал приказ всем своим войскам двинуться на границу с Сенцио.
Но с того дня что-то изменилось, и дело не только в присутствии противника, ожидающего в бухте Фарсаро. Было что-то еще, что-то настолько смутное и неопределенное, что он даже не мог говорить об этом — даже если бы ему было с кем поговорить, — он даже не мог уловить это, но оно было здесь и досаждало ему, словно старая рана во время дождя.
Альберико Барбадиорский не стал бы тем, кем он был, не добился бы такой власти, опираясь на которую можно было претендовать на тиару, без хитрости и вдумчивости, без умения доверять своим инстинктам.
А инстинкты говорили ему, здесь, на границе, несмотря на то, что командиры, шпионы и посланник в Сенцио практически умоляли его выступить: что-то тут не так.
Что это не он заказывает музыку. А кто-то другой. Каким-то образом некто неизвестный вел в этом опасном танце. Он действительно не имел представления, кто это мог быть, но ощущение появлялось каждое утро, когда он просыпался, и его не удавалось стряхнуть. Но оно и не становилось ясным под весенним солнцем, на этом приграничном лугу, пестреющем знаменами Барбадиора среди ирисов и нарциссов, наполненном ароматом растущих вокруг сосен.
Поэтому он ждал, молясь своим богам о получении известия о смерти императора, мучительно сознавая, что скоро мир начнет над ним смеяться, если он отступит, зная, так как шпионы спешили сообщить ему в своих донесениях, что Брандин в Фарсаро с каждым днем становится все сильнее. Но его удерживала на границе его хитрость, его инстинкт выживания, эти мучительные сомнения. Он ждал, чтобы что-нибудь прояснилось.
Дни шли за днями, а он отказывался плясать под музыку, которая могла оказаться чужой, как бы соблазнительно ни манила его незримая свирель.
Она ужасно боялась. Это было хуже, неизмеримо хуже, чем мост в Тригии. Там она мирилась с опасностью и шла ей навстречу, потому что у нее были шансы выжить после прыжка. Внизу была всего лишь вода, какой бы ледяной она ни оказалась, и друзья ждали в темноте за поворотом, готовые вытащить ее из реки, согреть и вернуть к жизни.
Сегодня ночью все было иначе. Катриана с отчаянием почувствовала, что у нее дрожат руки. И остановилась в темном переулке, чтобы собраться с силами.
Она нервным жестом подняла руку и поправила волосы под темным капюшоном, потрогала усыпанный блестящими камушками черный гребень, заколотый в прическу. На корабле по дороге сюда Алаис, которая сказала, что привыкла делать это для своих сестер, подровняла и придала форму коротко остриженным на полу магазина в Тригии прядям. Катриана знала, что ее внешний вид теперь вполне приемлем, и даже более того, если реакция мужчин Сенцио нескольких последних дней что-нибудь значила.
