Алаис резко разняла руки и сильно покраснела.
— Я и не волновалась особенно, — ответила она, стараясь говорить небрежно. Потом, подстрекаемая насмешливым выражением на лице Катрианы, выпалила: — А какая перчатка вам по руке?
Насмешливое выражение быстро исчезло с лица гостьи. Последовало короткое молчание.
— В тебе все же есть некоторое мужество, — тоном судьи сказала Катриана. — Я не была в этом уверена.
— А это уже высокомерие, — ответила разгневанная Алаис, что редко с ней случалось. — Как вы можете быть уверены в чем-то относительно меня? И почему я должна позволить вам это увидеть?
Снова воцарилось молчание, и снова Катриана ее удивила.
— Мне очень жаль, — сказала она. — Правда. Мне это плохо удается. Я тебя предупреждала. — Она отвела глаза. — Просто ты задела больное место, а я в таких случаях лягаюсь.
Гнев Алаис, который гас столь же быстро, сколь медленно разгорался, исчез раньше, чем Катриана успела договорить.
Однако ей не удалось ответить сразу же или попытаться сгладить размолвку, потому что в этот момент в комнату торжественно ввалилась Менка с тазом воды, подогретым на кухне. За ней шел самый младший из учеников Ровиго со вторым ведром и полотенцами, наброшенными на плечи. Глаза отчаянно смущенного мальчика были опущены, пока он осторожно нес таз и полотенца к стоящему у окна столу через комнату, где находились две женщины. Бурная суета, которая неизменно сопровождала Менку, куда бы та ни шла, совершенно изменила настроение — и плохое, и хорошее, как подумала Алаис. После ухода слуг женщины молча помылись. Украдкой бросив взгляд на длинноногую фигурку своей гостьи, Алаис еще острее почувствовала свою неполноценность из-за того, что была маленькой, мягкой и белокожей. Она забралась в постель, ей очень хотелось начать их разговор заново.
— Спокойной ночи, — сказала она.
— Спокойной ночи, — ответила Катриана через секунду.
Алаис старалась прочесть в ее тоне приглашение к дальнейшей беседе, но не была в этом уверена. Если Катриана захочет поговорить, решила она, ей стоит только сказать что-нибудь.
Они задули свечи на своих столиках и молча лежали в полутьме. Алаис смотрела на догорающий в очаге красный огонь, обхватив пальцами ног горячий кирпич, который Менка положила в ногах ее кровати, и с грустью думала о том, что расстояние до кровати Селвены еще никогда не казалось ей таким большим.
Некоторое время спустя, все еще лежа без сна, хотя огонь в очаге-рассыпался на мелкие угольки, она услышала снизу взрыв смеха троих мужчин. Теплый, раскатистый смех отца каким-то образом проник в душу и смягчил огорчение. Он дома. Она чувствовала себя в безопасности. Алаис улыбнулась сама себе в темноте. Вскоре после этого она услыхала, как мужчины поднялись наверх и разошлись по отдельным комнатам.
Еще некоторое время Алаис не спала, насторожив уши, чтобы не пропустить звук шагов сестры в коридоре, — хотя и не верила всерьез, что Селвена способна на такое. Она ничего не услышала и в конце концов уснула.
Ей снилось, что она лежит на вершине холма в странном месте. С ней был мужчина. Он опустился на нее сверху. Тихая, безлунная ночь блистала звездами. Она лежала с ним на этой обдуваемой ветром вершине среди рассыпанных вокруг, покрытых росой летних цветов, и душу ее переполняли сложные желания, о которых она никогда не говорила вслух.
В подземелье, куда они его, в конце концов, бросили, стоял жгучий холод. Камни, мокрые и ледяные, пахли мочой и испражнениями. Ему разрешили надеть снова только льняное нижнее белье и камзол. В камере водились крысы. Он не видел их в темноте, но слышал с самого начала, и его уже два раза укусили, когда он задремал.
До этого он был обнаженным. Новый начальник стражи, назначенный вместо того, который покончил с собой, позволил своим людям поиграть с пленником перед тем, как запереть его на ночь. Все они знали о репутации Томассо. О ней все знали. Он хорошо постарался для этого; это входило в план.
Поэтому гвардейцы раздели его в ярко освещенной караулке и стали грубо развлекаться, тыкали в него своими мечами или раскаленной в очаге кочергой. Водили ими вокруг его обмякшего члена, тыкали в ягодицы и в живот. Связанному и беспомощному Томассо хотелось лишь одного: закрыть глаза и провалиться в небытие.
По какой-то причине ему не позволяло сделать это воспоминание о Таэри. Он все еще не мог поверить, что его младший брат мертв. Или что Таэри в конце проявил такую храбрость и решительность. Ему хотелось плакать от этих мыслей, но он не собирался позволить барбадиорам видеть свои слезы. Он был Сандрени. Что значило теперь для него, нагого и стоящего на краю смерти, больше, чем когда-либо прежде.
Поэтому он не закрыл глаза, а тупо уставился на нового капитана. Он, как мог, старался не обращать внимания на то, что с ним делали, на шуточки и грубые рассуждения о том, что с ним произойдет завтра. У них было не очень богатое воображение. Он знал, что утром реальность будет хуже. Невыносимо хуже.
Они причинили ему боль своими мечами, и несколько раз пустили кровь, но ничего особенного: Томассо знал, что у них есть приказ беречь его для профессионалов. Утром Альберико будет тоже присутствовать.
Это была только игра.
В конце концов капитан устал от неподвижного взгляда Томассо или решил, что по ногам пленника течет достаточно крови, образуя на полу лужицы. Он приказал солдатам прекратить. Веревки перерезали, ему отдали нижнее белье и дали грязный, кишащий паразитами обрывок одеяла, потом повели вниз по лестнице в казематы Астибара и бросили в темноту одной из камер.
Вход был таким низким, что, даже встав на колени, он оцарапал голову о камни, когда его вталкивали внутрь. Еще кровь, подумал он, почувствовал под рукой липкую жидкость. Но это не имело большого значения.
Вот только крыс он ненавидел. Он всегда боялся крыс. Томассо скатал бесполезное одеяло как можно туже и попытался воспользоваться им как дубинкой. Но в темноте это было трудно.
Томассо жалел, что ему не хватает стойкости. Он знал, что предстоит утром, и мысль об этом теперь, когда он остался один, превращала его внутренности в желе.
Он услышал какой-то звук и через мгновение понял, что всхлипывает. Попытался взять себя в руки. Но он был один, в ледяной тьме, в руках врагов, и вокруг бегали крысы. Ему не удалось сдержаться. Он чувствовал себя так, словно сердце у него разбито, словно оно лежит в его груди, рассыпавшись на острые, зазубренные осколки. Из этих осколков он попытался собрать проклятие для Херадо и его предательства.
Он услышал еще одну крысу и вслепую ударил свернутым из одеяла оружием. Попал и услышал писк. Снова и снова молотил он по тому месту, откуда раздался звук. Он подумал, что убил ее. Одну из них. Он весь дрожал, но бурная деятельность, казалось, помогла ему побороть слабость. Он больше не плакал. Прислонился спиной к влажной слизи каменной стены, морщась от боли в открытых ранах. Закрыл глаза и стал думать о солнечном свете.
