— Нет, ничего ужасного или слишком трудного. Просто кое-что насчет Арбонны, насчет людей, которых мы знаем. Я должен был уже давно задать этот вопрос.
Ее рука по-прежнему лежала на его бедре.
— Да?
— Что за вражда существует между Талаиром и Миравалем? Ненависть? — То, что он сказал, было правдой, он это понял сегодня в начале вечера: было нечто неестественное в его нежелании знать о том, с чем он сталкивался все месяцы своего пребывания в Арбонне.
Ариана несколько секунд молчала. Затем вздохнула.
— Это и есть ужасный вопрос, собственно говоря, и трудный вопрос. Ты заставишь меня вернуться к моим воспоминаниям.
— Прости меня. Я…
— Нет, все в порядке. Я все равно думала о них всех. Воспоминания никогда не уходят далеко. Они делают нас такими, какие мы есть. — Она поколебалась. — Ты хотя бы слышал об Аэлис де Барбентайн, которая стала Аэлис де Мираваль?
Он покачал головой.
— Нет, мне очень жаль.
— Младшая дочь Синь де Барбентайн и Гибора. Наследница Арбонны, так как ее сестра Беатриса ушла к богине, а два брата умерли от чумы совсем молодыми. Ее выдали за эна Уртэ де Мираваля, когда ей было семнадцать лет. Моя кузина. — Она заколебалась, но не надолго. — Возлюбленная Бертрана и, мне кажется, единственная настоящая любовь в его жизни.
Снова повисло молчание. И в нем Блэз снова услышал слова Бертрана на темной лестнице в глубине другой ночи, словно человек, сказавший их, находился с ними в одной комнате:
«И бог знает, и милостивая Риан знает, что я пытался, но за двадцать три года ни разу не нашел женщины, которая могла бы сравниться с ней».
Блэз прочистил горло.
— По-моему, это правда. Он сказал мне кое-что в замке Бауд, что совпадает с… тем, что ты только что говорила.
Ариана приподняла голову и посмотрела на него.
— Наверное, он был в странном настроении, если вообще заговорил об этом.
Блэз кивнул головой.
— Так и было.
— Должно быть, он к тому же тебе доверял, как это ни странно.
— Или знал, что эти слова ни о чем мне не скажут.
— Возможно.
— Ты расскажешь мне эту историю? Пора мне начинать учиться.
Ариана снова вздохнула, чувствуя себя почти загнанной в угол этим совершенно неожиданным вопросом. Ей было в тот год тринадцать лет, она была веселой, умной, сообразительной девочкой, совсем еще ребенком. Ей потом понадобилось много времени, чтобы снова стать веселой, а ребенком она навсегда перестала быть в ту ночь, когда умерла Аэлис.
Теперь она была взрослой женщиной, играла сложные роли на сцене жизни и несла тяжелое бремя, с ними связанное: королева Двора Любви, дочь из одного благородного дома, выданная замуж в другой. По своей природе она не была склонна к риску, не так, как Беатриса или Бертран; она дольше обдумывает все перед тем, как сделать шаг. Она не могла бы придумать план, разработанный ими в отношении сына Гальберта де Гарсенка, и не одобрила его, когда ей о нем рассказали. Но теперь она уже приняла свое решение по поводу этого человека, жесткая оболочка горечи которого так надежно служила ему, подобно латам на поле боя, охраняя душевные раны.
Поэтому она поведала ему эту историю, лежа рядом с ним после занятий любовью на кровати во дворце Бертрана. Она совершила путешествие в прошлое, под ритм и модуляции собственного голоса, а темнота за окном медленно уступала место серому рассвету. Она рассказала ему все — неторопливо соткала печальную повесть того давнего года, — упустив лишь одну ниточку этой старой ткани, единственное, о чем она никогда не рассказывала. Она не принадлежала ей, эта последняя тайна, и Ариана не имела права поведать ее кому бы то ни было даже в порыве доверия, или ради того, чтобы привязать к себе, или по большой необходимости.
В конце, когда она закончила говорить и замолчала, они уже не занимались любовью. Ариане всегда было трудно отдаваться собственным желаниям в настоящем, когда она вспоминала об Аэлис.
Элисса Каувасская была полна самомнения, возможно, не без основания. Она обладала зрелыми формами и приятным голосом вдобавок к длинным ресницам и смеющимся глазам, которые заставляли мужчин чувствовать себя более остроумными, чем обычно. Поскольку ее родной город гордился тем, что в нем родился первый из трубадуров, сам Ансельм, она часто чувствовала, что ей суждено стать жонглеркой и вести кочевую жизнь, странствуя от замка к замку, из города в город. Она считала себя чудесным образом избавленной от скуки и преждевременного старения в той жизни, на которую могла рассчитывать, будучи дочерью ремесленника. Выйти замуж за подмастерье, пережить — если повезет — слишком много родов в течение нескольких слишком коротких лет, из кожи вон лезть, чтобы прокормить семью, залатать протекающую крышу и не дать холодному зимнему ветру проникнуть в щели в стенах…
Такая жизнь не для нее. Уже нет. Она, несомненно, самая известная из женщин-жонглеров, которые бродят по облюбованным музыкантами тропам Арбонны, — за одним досадным исключением. Что касается этого одного исключения, то до недавнего времени Лиссет Везетская, несомненно, пользовалась признанием лишь потому, что ее имя напоминало имя Элиссы! Журдайн рассказывал забавную историю насчет этого примерно год назад, и они вместе смеялись над ней.
Однако последний гастрольный сезон изменил положение или начал его менять. В двух-трех городах и в одном замке в горах неподалеку от Гётцланда интересовались их с Журдайном мнением о прекрасной музыке Алайна Руссетского и о девушке, которая была его новой певицей. А потом, после выступления в доме богатого купца в Сейране, Элиссу спросил один пустоголовый городской префект, как поживают оливы у нее на родине, в Везете. Когда она поняла, какую ошибку сделал этот человек, за кого он ее принял, то пришла в такую ярость, что ей пришлось на время покинуть зал купца, оставив Журдайна одного развлекать гостей в ожидании, пока к ней вернется самообладание.
Не следует, думала Элисса, лежа на очень удобной кровати в ночь летнего солнцестояния, размышлять о подобных вещах или о вызывающем беспокойство успехе Лиссет с песней Алайна в начале вечера — откровенно посредственной вещью, по мнению Элиссы. О чем думал Журдайн, размышляла она, пытаясь подавить вновь охватившую ее ярость, когда представилась эта блестящая возможность? Почему он не поспешил предложить собственную песню Ариане и герцогам, которую спела бы Элисса? Только позже, на реке, во время этих глупых игр, на которых настаивают мужчины, ее собственный трубадур, ее нынешний любовник, вылез вперед — и очень быстро стал мишенью для всеобщих насмешек, когда свалился в воду ниже по течению.
Хотя «нынешний любовник», возможно — всего лишь возможно, — после этой ночи выражение уже неверное. Элисса потянулась по-кошачьи и позволила простыне сползти, совсем открыв ее обнаженное тело. Она повернула голову к окну, где мужчина, рядом с которым она только что лежала после любовных утех, теперь сидел на подоконнике, перебирая струны ее лютни. Ей не слишком нравилось, когда ее любовники покидают постель, не сказав ни слова, как сделал этот, и уж конечно ей не нравилось, когда другие трогают ее лютню… Но для этого мужчины она готова была сделать исключение, столько исключений, сколько будет нужно.
