Конечно, жители города помогали — как и следовало, учитывая то, сколько прибыли приносила осенняя ярмарка Люссану, — и граф выделял средства, на которые Робан нанимал себе в помощь двух смотрителей ярмарки и двух хранителей печатей. Робан тогда открыл для себя, что очень важно установить контроль за назначениями; это позволяет выбирать компетентных людей и не приходится работать с теми, кто назначен лишь за то, что кто-то перед ним в долгу.
В первый год подготовки к ярмарке он также выбрал командира из коранов Барбентайна и поручил ему отобрать под свое начало сто приставов для поддержания порядка на ярмарке от восхода до заката. По ночам следить за порядком не имело смысла. Гарантия правителя — а теперь правительницы — обеспечивать безопасность в Люссане и на дорогах, ведущих к ярмарке, действовала только до захода солнца. Ни один правитель шести стран не мог бы реально обеспечить безопасность после наступления темноты, хотя много лет назад Робану пришла в голову мысль потратить часть денег на освещение трех главных улиц Люссана на время ярмарки.
Подобные мелкие штрихи и сделали Люссанскую ярмарку самой знаменитой и наиболее посещаемой во всех шести странах. Несмотря на все неприятности и хроническое чувство перегрузки, Робан этим гордился; он всегда чувствовал, что свое дело надо делать хорошо, иначе вообще нет смысла его делать. Отчасти в этом и заключалась его проблема, конечно; поэтому на него сваливалось столько работы. У него был еще один источник личной гордости: он знал — и был уверен, что граф, а сейчас графиня, тоже знают, — что в Барбентайне, во всей Арбонне, просто не нашлось бы никого другого, кто смог бы так хорошо справиться со всеми мелочами.
Сборщики налогов на ярмарке напрямую подчинялись ему — налоги, которыми облагались все товары, вывозимые из Люссана, попадали прямо в сундуки графини. Но горожане отвечали за назначение и оплату инспекторов, нотариусов, писарей, клерков и курьеров. Они также посылали собственных гонцов в деревни по стране в сезон уборки урожая, чтобы напомнить фермерам и крестьянам Арбонны — как будто кто-то нуждался в напоминаниях, — что приближается осенняя ярмарка, с ее кукольными представлениями и выступлениями животных, ее танцорами и певцами, глотателями горящих углей и фокусниками, заставляющими исчезать голубей, с разносчиками, торгующими безделушками, игрушками, гончарными изделиями и целебными средствами от всех болезней, от бесплодия до несварения желудка. И, конечно, там были женщины, которые собирались в Люссан со всех уголков известного мира и которых можно было купить в комнатах таверны на час или на ночь.
Робан был рад доверить надзор за подобными вещами горожанам; его заботой были те, кто приезжал с более нужными товарами для обмена, через горы или по воде в Тавернель, а потом вверх по дороге, идущей высоко над рекой. Фактически купцы приезжали отовсюду, привозили шелк, шерсть и дерево, снадобья, благовония и сногсшибательно дорогие пряности с востока, кинжалы из Аримонды, мечи и доспехи из кузниц Ауленсбурга, большие луки из Валенсы, резные иконы Коранноса из Гораута, золотые и серебряные украшения из Портеццы, валенсанские ткани и сыры, вино и оливки и оливковое масло с юга самой Арбонны. На Люссанской ярмарке можно было купить практически все, что угодно, увидеть людей из всех известных стран и, взяв в таверне кувшин пива, послушать истории морских капитанов, ходивших по далеким морям на юге, за пределами известного мира.
Можно было также услышать в частных домах, в комнатах за закрытыми от солнца ставнями и освещенными по ночам свечами, которые скрывали принцев и крупных купцов от слишком пристальных взоров, дискуссии, от которых зависело течение событий в шести странах на следующий год.
Люссанская ярмарка всегда была последней в году перед тем, как зима закроет дороги и перевалы. Это была последняя возможность обсудить дела при личной встрече перед долгими месяцами зимы. Робан по опыту знал: именно то, что происходит за этими мрачными, резными дверями, и становится самым важным итогом каждой ярмарки.
В этом году — в особенности — так и было, возможно, больше, чем в любом другом на его памяти, так как Иерсенский договор между Гораутом и Валенсой радикально изменил долго сохранявшееся равновесие сил в шести странах и у Арбонны были особые причины взвешивать последствия и опасаться их.
Поэтому неудивительно, что, когда вечно занятый и хронически озабоченный канцлер Арбонны узнал, что кузен герцога Бертрана Валери просит срочной аудиенции у графини и у него самого, он сделал вывод, с мрачной уверенностью прирожденного пессимиста, что известия, которые он сейчас получит, не успокоят его взвинченные нервы.
Конечно, так и оказалось. Робан в ужасе стоял рядом с креслом графини в ее маленькой личной комнатке позади зала приемов и слушал, как Валери Талаирский хладнокровно рассказывает о покушении на жизнь сомнительного гораутского корана, ответном убийстве двух портезийцев из Андории и о заключительной казни третьего — кузена самого Борсиарда и, весьма вероятно, его фаворита. Валери предусмотрительно избавил их от подробностей. Напряженность, которая должна возникнуть после всех этих событий, быстро прикинул Робан, может сорвать проведение ярмарки еще до ее начала. Вероятно также, она уложит его в постель на сутки с приступом невыносимой головной боли.
Ему иногда казалось, что он провел всю свою взрослую жизнь здесь, в Барбентайне, вместе с графом, а теперь с графиней, в попытках уладить кризисы, порожденные действиями беспокойных, своенравных сеньоров Арбонны. Робан и сам был арбоннцем, конечно, родившемся в семье мелкого сеньора в замке Во, но его рано посвятили Коранносу как младшего сына, а затем Гибор Четвертый выдернул его из храма бога. Тогда у него еще не росла борода, но он уже проявлял большие способности к счету и письму.
Он приехал в Барбентайн и быстро поднялся в иерархии двора Гибора до должности канцлера. Во время его назначения большой упор делался на его юношеские связи со служителями бога — граф тщательно соблюдал политическое равновесие. Это было так давно, что Робан сомневался, помнит ли кто-нибудь еще об этом. Немногие возражали против этого поспешного восхождения даже среди честолюбивых придворных. Даже в юности в манерах Робана была некая убедительная серьезность. Он пользовался доверием. Он заслужил доверие, часто думал он; если бы только к нему чаще прислушивались в этой стране мужчин с горячей кровью и женщин, которые больше любят музыку, чем упорядоченное правление.
Музыка прекрасна, думал Робан. Он получал удовольствие от выступлений трубадуров и жонглеров, когда имел возможность послушать их. Он даже сам написал несколько стихотворений давным-давно, когда официально ухаживал за женщиной, на которой граф предложил ему жениться. Он плохо запоминал мелодии и слова — вероятно, это к лучшему. Робан всегда считал, что есть пределы того, куда может унести тебя музыка, или, правильнее сказать, есть такие государственные дела, когда необходимо оставить в стороне романтичные напевы трубадуров и быть безжалостно практичным. Робан был человеком практичным, по его собственной оценке. Он знал, к каким последствиям приведут определенные действия. Он сознавал, что Бертран де Талаир тоже знает это, возможно, даже лучше него, но что в большинстве случаев герцогу просто наплевать. Так обстоят дела здесь, в Арбонне, мрачно думал канцлер. Свидетельство тому то, что случилось два дня назад на горной дороге у реки.
