Воспоминание опять меняет цвет ее волос. Не только страх она ощущает. На этот раз смертный не опускается на колени. На нем нет железа. Он оставил его, когда собрался к ней, он знал.
Они молчат, листья и ветки образуют над ними навес, трава поляны мерцает. Ветерок, легкий звук, он замирает.
Человек говорит:
— Я видел тебя дважды по пути сюда. Ты этого хотела?
Она чувствует, что дрожит. Интересно, видит ли он. Они разговаривают друг с другом. Этого не должно случиться. Это переход в другой мир, проступок. Она не совсем понимает его слова. Хотела ли она? Смертные: мир, в котором они живут, время у них другое. Быстрота, с которой они умирают.
Она говорит:
— Ты можешь меня видеть. После озера. — Она не совсем уверена, это ли он имел в виду. Они разговаривают, и они здесь одни. Она все-таки заводит за спину руку и снова прикасается к дереву.
— Мне следует тебя ненавидеть, — говорит он. Он уже это говорил в тот раз.
Она отвечает, как тогда:
— Я не знаю, что это значит. Ненавидеть.
Слово, которое они употребляют… огонь в том, как они живут. Вспышка пламени — и нет ничего. Так быстро. Огонь — вот к чему ее всегда притягивало. Но она оставалась невидимой до сих пор.
Он закрывает глаза.
— Зачем ты здесь?
— Я шла за тобой. — Она отпускает дерево. Он снова смотрит на нее.
— Я знаю. Это я знаю. Зачем?
Они так думают. Это имеет отношение ко времени. Одно, потом из этого одного — другое, потом следующее. Так мир обретает для них форму. У нее возникает мысль.
Алун почувствовал, что рот у него стал сухим, как земля. Ее голос, пригоршня слов, вызывали отчаяние, он понимал, что никогда теперь не сможет создавать музыку, никогда не услышит ничего, равного этому. От нее исходил аромат лесов, ночных цветов, а свет — все время меняющийся — окружал ее, сиял в волосах и служил единственным освещением в этом месте. Она сияла для него в лесу, а он знал еще из детства, что смертные, которых запутали, заманили в полумир, никогда не возвращались обратно или, если возвращались, обнаруживали, что все изменилось, товарищи и возлюбленные умерли или постарели.
Дей был у царицы фей, гулял по воде среди музыки, совокуплялся в лесной ночи. Дей умер, его душу украли.
— Зачем ты здесь? — выдавил он из себя.
— Я шла за тобой.
Не тот ответ. Он смотрел на нее.
— Я знаю. Это я знаю. Зачем?
— Потому что ты оставил… свое железо, когда поднялся ко мне по склону? Раньше?
Вопрос. Она спрашивала его, годится ли такой ответ. Она говорила на древнем языке сингаэлей, так, как говорил его дед. Его пугала мысль о том, сколько ей может быть лет. Он не хотел об этом думать или спрашивать. Как долго живут феи? У него кружилась голова. Было трудно дышать. Он спросил с отчаянием:
— Ты мне причинишь боль?
Тут прозвучал ее смех, в первый раз, переливчатый.
— Какую боль я могу причинить?
Она подняла руки, словно показывая ему, какая она хрупкая, стройная, с очень длинными пальцами. Он не мог бы назвать цвет ее туники, видел под ней плавные изгибы ее бледного тела. Она протянула к нему руку. Он закрыл глаза в последнее мгновение перед тем, как она прикоснулась пальцами к его лицу во второй раз.
Он погиб, понимал, что погиб, несмотря на все предостережения. Он погиб, когда вышел из церкви, чтобы войти в этот лес, куда не ходят люди.
Он взял ее пальцы в свою руку, поднес их к губам и поцеловал. Почувствовал, что она дрожит. Услышал, как она сказала, почти неслышно, почти музыкой: «Ты мне причинишь боль?»
Алун открыл глаза. Она была серебристым светом в лесу, который и вообразить себе невозможно. Он увидел вокруг них деревья и летнюю траву.
— Ни за какой свет во всех мирах, — ответил он и заключил ее в объятия.
* * *
Теперь в большом зале осталось очень мало света: янтарные озерца выплескивались из двух каминов, освещали нескольких мужчин, продолжающих бросать кости в дальнем конце комнаты, и еще пара ламп горела во главе стола, где бодрствовали за беседой двое мужчин, а третий тихо слушал. Там же спал четвертый, тихо похрапывая, его голова лежала на столе среди последних неубранных тарелок.
Король англсинов Элдред посмотрел на спящего священника из Фериереса, потом повернулся в другую сторону с легкой улыбкой.
— Мы его утомили, — сказал он.
Священник, сидящий с другой стороны, поставил свою чашу.
— Наверное. Уже поздно.
— Неужели? Иногда кажется неправильным спать. Упущенная возможность. — Король отпил вина. — Он цитировал тебе Сингала. Ты был к нему добр.
— Нет нужды его смущать.
Элдред фыркнул.
— Когда он цитирует тебе тебя самого?
Сейнион Льюэртский пожал плечами.
— Я был польщен.
— Он не знал, что ты это написал. Он смотрел на себя свысока.
— Это не имело бы значения, если бы он был прав, настаивая на своем.
При этих словах у третьего компаньона вырвался тихий звук. Оба повернулись к нему, и оба улыбнулись.
— Ты еще от нас не устал, дорогой? — спросил Элдред.
Его младший сын покачал головой.
— Устал, но не от этого. — Гарет прочистил горло. — Отец прав. Он… даже не сумел правильно процитировать.
— Это правда, господин мой принц. — Сейнион продолжал улыбаться, обхватив руками кубок. — Я польщен, что ты это понял. Справедливости ради надо отметить, что он цитировал по памяти.
— Но он извратил смысл. Он использовал как аргумент твою собственную мысль, вывернутую наизнанку. Ты писал патриарху, что нет вреда в изображениях, если только они созданы не для того, чтобы им поклонялись, а он…
— Он утверждал, будто я говорил, что изображениям обязательно будут поклоняться.
— Значит, он был не прав.
— Полагаю, да, если ты согласен с тем, что я написал. — На лице Сейниона появилось уныние. — Могло быть хуже. Он мог приписать мне высказывание, что священники должны хранить целомудрие и не жениться.
Король громко расхохотался. Юный Гарет продолжал хмуриться.
— Почему он не знал, что это ты написал?
Тот, о ком они говорили, по-прежнему лежал там, где свалился, и спал, как и большинство мужчин в полутемном зале. Сейнион перевел взгляд с сына на отца. И опять пожал плечами.
— Фериерес имеет обыкновение смотреть на Син-гаэл свысока. Как и большинство стран. Даже ближайших к нам, если говорить честно. Вы называете нас конокрадами и едоками овса, не так ли? — Его тон был мягким, совсем не обиженным. — Он бы встревожился, узнав, что ученый, которого цитирует и поддерживает патриарх, живет в таком… сомнительном месте.
