Можно, конечно, навредить шпионке, оставить ее без связи,
пускай ценой собственной жизни. Только сильно ли ей этим напакостишь, вот в чем
вопрос. Передатчик-то ведь уже собран. В конце концов стучать морзянку, через
пень-колоду, можно научиться и по самоучителю, дело не столь хитрое. Опять же,
если Егор погибнет, ниточка к агенту Вассер оборвется, теперь уже навсегда. И
болт по имени лейтенант Дорин вместо того, чтобы укрепить своей гибелью
советскую конструкцию, покатится по полу бесполезной железкой.
Значит, все-таки вариант три. Он – радист Степан Карпенко.
Испуган, понимает, что находится на подозрении и мечтает только об одном:
реабилитироваться. Поэтому приказы будет выполнять беспрекословно, и за страх,
и за совесть. А тем временем нужно смотреть в оба и дожидаться момента, чтоб
нанести ответный удар. Как говорили древние, пока живу – надеюсь. На победу.
Трудное решение было принято, и Егору захотелось, чтобы
Вассер поскорее вернулась. Но ждать пришлось долго.
От лежания на спине с вытянутыми руками и ногами затекло всё
тело. Кое-как Егор повернулся на бок. Руки при этом оказались вывернутыми, и
скоро пришлось менять позу.
Невыносимей всего, что шеф и ребята сейчас сходят с ума,
разыскивая Дорина. Думают, его похитили: посадили в машину или сунули в
багажник, увезли куда-нибудь. Может быть, пытают. Или уже убили. И невдомек им,
что он находится всего в десяти минутах ходьбы от ГэЗэ! От досады Егор аж
заскрипел зубами.
Спокойно, спокойно, расслабься, уговаривал он себя, подавляя
бешеный позыв рваться, корчиться, биться, рычать – только бы освободиться от
пут. Всё равно не освободишься, лишь еще больше обдерешь кожу…
Он кое-как совладал с истерикой, попробовал спать и даже
уснул, но, кажется, ненадолго. Во-первых, накануне выспался, а во-вторых, очень
уж неестественной была поза.
Уходя, Вaccep погасила свет, в комнате было темно. Глаза
привыкли к мраку и различали контуры стола, кроватной спинки, но не более.
Который теперь час, было непонятно. Изогнувшись, Дорин посмотрел на запястье –
часы у него были хорошие, со светящимися стрелками, бывшая собственность
Степана Карпенки. Пять минут десятого, секундная не движется. Стоят. Значит,
после завода миновало более 36 часов. Пружину Егор подкручивал вчера утром,
стало быть, уже как минимум вечер 17 мая…
Неудивительно, что, несмотря на все потрясения и
переживания, ужасно подвело живот. Последний раз Дорин ел перед сеансом в
кинотеатре «Метрополь», сутки с лишним назад. Откушенная горбушка не в счет.
Где-то там, на столе лежала булка. Приподняв голову, Егор
даже разглядел на столе светлое пятнышко. Да что проку?
Ничего, сказал он себе. Человек может обходиться без пищи
две недели. Если этой подлой Вассер нужен радист, будет кормить, никуда не
денется.
Но вскоре муки голода отошли на второй план, вытесненные
напастью похуже.
Дорину нужно было в уборную, и чем дальше, тем сильнее. Не в
штаны же дуть – советский чекист никогда до такого не унизится. Лучше сдохнуть,
чем доставить этой абверовской сучке такое удовольствие!
И сразу вспомнилась история про собаку, еще саратовская,
когда в школе учился. У Егорова одноклассника была хорошая псина, овчарка по
кличке Индус. Умная, дисциплинированная – не хуже, чем у пограничника Карацупы.
Однажды Витька (так звали одноклассника) и его родители отравились грибами и
всей семьей загремели в больницу. Индус остался дома один. Потерпел сутки,
потерпел вторые, а на третьи сдох – мочевой пузырь лопнул.
Вот и лейтенант Дорин, похоже, был на том же пути.
Пришлось снова мобилизовать волю. Егор укусил себя за язык.
Больно, до соленого вкуса во рту. И помогло.
Потом начал считать. Дойдет до тысячи, и переворачивается на
правый бок. Еще раз до тысячи – и на левый. Третий раз – и на спину. Потом
снова. И снова. И снова.
От беспрерывного счета накатило оцепенение. Сон не сон,
дурман не дурман, только в темноте что-то заколыхалось, и из мрака полезла
всякая чертовщина: то померещится, будто на столе сидит человек и тонко,
протяжно воет; то заскрипит дверь, и в проеме зажгутся два зеленых глаза.
Егор вскидывался, по лицу стекал липкий, противный пот.
Бес его знает, сколько всё это продолжалось, но долго. Очень
долго.
Когда дверь лязгнула и стала открываться, Егор посмотрел на
нее вяло – думал, опять какая-нибудь небывальщина мерещится. Не слишком
заинтересовал его и силуэт, прорисовавшийся в проеме. Но свежий воздух, которым
повеяло в комнату, присниться никак не мог. Дорин жадно втянул его ноздрями,
только теперь ощутив, как сильно страдал от духоты.
Щелкнул выключатель, и лейтенант ослеп от яркого
электрического света.
По полу простучали каблучки, остановились возле кровати.
Это была она. В кокетливой шляпке, в светлом прорезиненном
плаще, забрызганном дождем. Лицо надменное, властное.
Судя по тому, что дверной проем за ее спиной не чернел, а
серел, сейчас был день.
– В уборную, – прохрипел Егор, у которого от крика
совершенно сел голос.
Она молча залепила ему рот пластырем. Зачем, почему?
Демонстрирует, что все равно не поверит ни единому слову?
А Дорин заготовил целую речь: про свою верность великой
Германии, про готовность ответить на любые вопросы, выдержать какую угодно
проверку.
Зря старался. Слушать его она не собиралась Для нее Карпенко
– недочеловек, Untermensch.
По-прежнему не произнося ни слова, Вассер поколдовала над
ремнем, державшим левое запястье Дорина, просунула иголку в другую дырочку.
Теперь рука могла отодвинуться от решетки сантиметров на двадцать. То же самое
шпионка сделала с левой рукой Потом пристегнула одно запястье к другому, и лишь
после этого отсоединила оба ремня от спинки.
Егор, застонав, сел на кровати. У него отчаянно ныли плечи,
локти, кисти, и всё же держать руки перед собой, согнутыми было настоящим
наслаждением.
Пока он сгибал и разгибал суставы, Вассер сцепила ему ноги,
отстегнув их от противоположной решетки.
Сначала Дорин сел на кровати, потом встал. Покосился на
женщину, подумав, что можно было бы неплохо врезать ей даже и сцепленными
кулаками. Но Вассер бдительности не теряла – всё время держалась сзади и чуть
сбоку.
Она подтолкнула его в спину. Егор понял – к дырке в полу.
Идти он мог только крошечными шажками. Расстегнул ширинку,
промычал: мы-мы-мы-мы-мы-мы, что означало «отвернулась бы хоть».
