Наконец армеец подставился как следует, и тут уж Дорин не
сплоховал, провел исключительно культурный удар – левый прямой в переносицу.
Крюков как лег, так больше и не встал. До зрителей не сразу
и дошло, что всё, кино закончилось, зажигайте свет.
Пока объявляли победу, пока рефери задирал Егору руку, тот
наскоро осмотрел зал – на предмет проблемы кадров.
Кадры присутствовали, и один был очень даже ничего:
рыженькая, сидела рядом с лейтенантом-танкистом, но смотрела не на кавалера, а
на победителя, и правильно смотрела – с восхищением. В другое время Дорин
обязательно бы на нее «спикировал» (в отношениях с прекрасным полом он обычно
придерживался авиационной терминологии), и тогда держись, танкист.
Но сегодня кадры Егора не интересовали, приглядывался он
больше по привычке. Потеря интереса, вероятней всего, была временная, не
навсегда – до тех пор, пока будущий чемпион Москвы не разберется в одном
феномене, у которого светло-русая коса до пояса и уникальные зеленые глаза.
Кое-как отбившись от горстки верных болельщиков, отодравшись
от хлюпающего носом Василькова, Егор поспешил в раздевалку. Время было без пяти
двенадцать, а в час он должен был подскочить на Таганку, забрать с дежурства
вышеобозначенный феномен (существо в самом деле особенное, антропологической
наукой малоизученное). Договорились сходить в филармонию на дневной концерт
фортепианной музыки, а потом ехать к ней, в Плющево. Ради второго пункта
программы Егор был согласен перетерпеть и филармонию.
Пока мылился-полоскался в душе, напевал любимую песню:
«Капитан, капитан, улыбнитесь, ведь улыбка – это флаг корабля». Размышлял при
этом про зеленоглазую Надю, Надежду. От дверей доносился счастливый голос
Василькова («В финале будешь с армейцем Павловым драться, Павлов боксер
опытный, но я его манеру хорошо знаю, поработаем с тобой как следует, и
сделаешь его, я тебе точно говорю, а не сделаешь, серебро тоже неплохо, но я
считаю должен сделать, имеешь шанс…») – только мешал думать. Потом тренер умолк
– Егор не придал этому факту значения. Но когда, вытираясь большим полотенцем,
вышел, стало ясно, почему Васильков перестал производить звуковые помехи. В раздевалке
его не было. Вместо тренера перед Егором стоял командир в кожаном пальто без
знаков различия, однако по синему околышу на фуражке было ясно – свой, из НКВД
или НКГБ. А потом пальто приоткрылось, Егор разглядел малиновую петлицу с двумя
ромбами, и поскорей натянул трусы, чтоб не трясти перед высшим комсоставом
предметом личного пользования. Начальство наверняка пришло поздравить
победителя от имени общества «Динамо». Спас Егор Дорин честь доблестных
Органов, стопроцентно.
Фуражку командир держал в руке, было видно мощный бритый
череп, белый косой шрам на виске.
Незнакомец разглядывал Дорина обстоятельно, с явным
удовольствием. Оно и понятно: парень Егор был видный, особенно когда в одних
трусах. Рост сто семьдесят пять, вес семьдесят три. На лицо тоже не урод,
только нос малость кривоват – не от рождения, а на память о том самом
единственном нокауте. Но мужчину такой нос, в принципе, только украшает. Для
полноты картины Егор и белозубую улыбку обозначил, и чубом тряхнул.
Командир вообще-то и сам был хоть куда: немолод, но в
васильковых глазах прыгают огоньки, подбородок будто из гранита, под носом
чернеют ворошиловские усики. Еще Дорин разглядел в отвороте пальто значок
«Почетный чекист», а на правой руке тонкую кожаную перчатку. Забыл снять? Или
протез?
– Смотрел на вас и любовался, – улыбнулся бритый. Голос у
него был приятный, сильный. – Умно деретесь, расчетливо. Это только в боксе или
вообще – жизненная позиция?
Что-что, а производить впечатление на начальство Егор умел.
Человек с двумя ромбами говорил культурно, сразу видно – из образованных, так
что ответил ему Дорин соответственно:
– Бокс, товарищ командир, хорошая школа жизни. Как у
Маяковского, помните?
Знай и английский,
и французский бокс.
Но не для того,
чтоб скулу сворачивать вбок,
А для того,
чтоб не боясь
ни штыков, ни пуль,
Одному обезоружить
целый патруль.
– Так себе стишата. У Маяковского есть и получше. Но идея
правильная. – Бритый наклонил лобастую голову и вдруг обратился к Егору на
немецком. – Mogen Sie Gedichte? [1]
Выговор у него был чистый, можно даже сказать, идеальный.
Дорин тоже постарался не ударить лицом в грязь, ответил на хохдойче:
– Ich kann immer noch die Gedichte, die ich in der Schule
gelernt habe. Mein Gedachtnis lasst mich nicht im Stich. [2]
Огоньки в синих глазах военного вдруг погасли.
– Немецкий-то у вас ученический, ненатуральный.
Тогда Егор перешел на диалект – не как учили в ШОНе, а как
говорили в колхозе у дедушки Михеля:
– Ja’ mei, wir sind halt einfache Leut. [3]
Огоньки снова зажглись.
– Dees iis aa schee! [4] Вот это настоящий байериш, не
соврала характеристика!
И стало тут ясно, что бритый читал служебную характеристику
младшего лейтенанта Дорина. Хранится этот секретный документ в железном сейфе,
куда Егору доступа нет. В Органах характеристики на сотрудников составляют не
для отписки, как в обычных совучреждениях. Про общественную работу не пишут, лишь
про полезные и вредные для дела качества. Дорого Егор дал бы, чтобы заглянуть в
этот документ хоть одним глазочком, но это, как говорится, дудки. А вот
синеглазого к ней допустили. Из чего следовало, что в раздевалку он пришел не
поздравлять победителя, а по какой-то другой, гораздо более важной надобности.
Сердце у Дорина застучало быстрей, но виду он не подал,
смотрел все так же открыто, улыбчиво.
– Откуда такое владение баварским диалектом? – спросил
командир.
– От матери. Она у меня немка. И от деда. Ездил к нему
каждое лето. Он председатель колхоза «Рот фронт», в Саратовской области. Бывшие
немецкие колонисты. Они сто лет назад из Баварии переехали. Ну, в смысле, не
они, а ихние предки.
