– Я вот думаю… У нас самая лучшая страна на свете, так?
Самое справедливое общество. Мне про это в школе говорили, в училище – везде. И
я верю. Нет эксплуатации, буржуев с помещиками, и всё такое. Но ведь хорошее
общество для чего существует? Чтоб человек становился лучше, правильно? Тогда
объясните мне, почему наши советские люди – ну вот которые по улицам ходят, в
трамвае ездят, в очередях собачатся – такие… несимпатичные, что ли. Почему с интеллигенцией
и всякими старорежимными осколками и разговаривать приятней, и ведут они себя…
как-то более по-человечески, а? Вы говорили, что подлецы с дураками всегда
были. Но я по истории что-то не помню, чтобы при царе десять тысяч офицеров
перестреляли, а еще ведь в лагерях у нас сколько народу сидит. При царе,
конечно, тоже каторга была и ссылка, но Ленин вон в Шушенском на охоту ходил,
невеста к нему приезжала, Надежда Константиновна. По-нашему, прямо курорт… Что
же это получается? У нас в Советском Союзе подлецам с дураками больше раздолья,
чем до революции, так что-ли?
Последним вывод выскочил как-то сам собой, и Егор даже
испугался. Умолк.
Октябрьский присвистнул.
– Эвон ты о чем. Да, брат, паршивая у нас в стране жизнь,
это точно. Правда, это смотря как считать и с чем сравнивать. Бывшим
привилегированным-образованным, которые слушали Моцарта и кушали марципаны,
конечно теперь живется хуже. Только их, таких высококультурных, до революции
было максимум 10 процентов населения. Мы, Егорка, с тобой материалисты, в
чудеса не верим, лишь в научные законы, так? Про закон сохранения массы
помнишь? Если у 10 процентов отбирают богатство и делят между остальными 90
процентами, что происходит? Все становятся богатыми? Шиш. Все становятся
бедными. Но зато исчезают нищие, и это главное завоевание нашей революции. Жить
в тесных коммуналках и давиться в очередях унизительно, согласен. Только еще
стыдней, когда одни слушают Моцарта, а вокруг вши, сифилис, голод и
неграмотность. Советская власть, между прочим, дает всем детям образование, и
не такое плохое. Конечно, оно хуже, чем гимназическое, но сколько было в России
тех гимназий? На всю страну несколько сотен. И про детскую смертность, кстати,
тоже не забудь. Раньше каждый второй ребенок до десяти лет не доживал, а теперь
худо-бедно и полечат и, если надо, в санаторий за государственный счет отвезут.
Ну а про расстрелы и лагеря я тебе так отвечу. Если бы у царских министров были
мозги, они бы страну до гражданской войны не довели. Поделились бы богатствами
– глядишь, и кровь бы не пролилась. Когда льется много крови, люди от ее запаха
звереют и дуреют. Революция штука жестокая. Если уж грянула, то продолжается не
год, не два, а десятилетия. И правила у революции простые, грубые – на
выживание. Есть закон целесообразности: что эффективно, то и нравственно. Есть
закон больших чисел: интересы миллиона человек всегда важнее интересов тысячи
человек. Но про это мы с тобой уже толковали. Понятна тебе моя логика?
– Понятна. Я про это еще подумаю, – медленно произнес Дорин.
– Вот-вот, подумай. – Старший майор вздохнул. – Ты вон о
философиях размышляешь, а меня другое гложет. Мелкое такое сомненьице. А что
если я из Вассера самого главного все-таки не выдавил?
– Как так? Ведь он же ответил: будет воина, 22 июня.
– Да знаю, знаю… – Октябрьский сердито задвигал бровями. –
Не могу объяснить… Говорю же: не сомнение, а сомненьице. Странное такое
ощущение, будто обдурил он меня, обвел вокруг пальца.
– Ничего, спросите его на следующем сеансе. Соврать он не
сможет.
Шеф засмеялся:
– Устами младенца. Так и сделаю. Ты прав, Егорка. Главный
результат получен, остальное потом… Однако час прошел. Позвоню-ка в приемную…
По телефону шефу сказали что-то такое, от чего он залился
сердитым румянцем и закричал:
– Вы передали про экстренную важность?!
Потом сник:
– Вот как? Ясно. Сделаю.
Шмякнул трубкой об аппарат и длинно, заковыристо выругался.
– Уже звонил! Говорить со мной не стал. Некогда. Велел
изложить письменно и оставить у него на столе. Ночью прилетит – прочтет. Пяти
минут пожалел! Как будто Октябрьский станет по пустякам дергать…
– Шеф, Нарком ведь все равно поехал лично беседовать с командующими
округов. Чтоб были готовы к нападению, – стал утешать начальника Егор. – Пускай
он еще не знает про 22-ое, это ничего. Завтра утром узнает. И скорректирует
указания.
Старший майор засмеялся:
– Ты у меня сегодня прямо Василиса Премудрая. Не горюй,
Иванушка, утро вечера мудренее. А я вот как сделаю! Не желает слушать меня,
пускай Вассера послушает.
И шеф размашисто написал на листе бумаге:
«Тов. нарком, прошу срочно прослушать запись допроса
Вассера.
Ст. м-р Октябрьский»
– Вот и весь рапорт, – с удовлетворением сказал он,
засовывая в пакет бобину с магнитной пленкой. – Думаю, нахальство тона
подействует. Разве что…
Придвинул листок и быстро приписал еще несколько строчек, но
Егору уже не показал.
Потом встал, сладко потянулся, так что захрустели мышцы
всего его плотно сбитого тела.
– Хоть начальство нас и не ценит, сегодня мы с тобой,
Егорка, одержали большущую победу. Скажем об этом без ложной скромности. Не
знаю, как тебя, а меня после победы всегда переполняет радость жизни. Которая
требует выхода. – Он подмигнул Дорину синим глазом, – Ты понимаешь, о чем я?
Сейчас занесу в кабинет Наркома пакет и отбуду. Пойдем-ка, проводишь меня до
лифта.
Они вышли из кабинета. Октябрьский вышагивал по длинному
коридору, напевая про любовь, у которой как у пташки крылья. Бодрится, подумал
Егор. А самому, конечно, обидно.
– Между прочим, иду к известной тебе особе, – улыбнулся Шеф.
– Привет передать? Ты ее видел. В ресторане гостиницы «Москва».
– Увели? – ахнул Егор. – У тех франтиков? Саму Любовь
Серову! Вот это да!
– Замечательная, между прочим, оказалась женщина. – Шеф на
ходу надел фуражку, проверил, симметрично ли сидит на голове. – Нежная,
страстная. Не семи пядей во лбу, но с ней же не в шахматы играть. А ты куда?
Видок у тебя – краше в гроб кладут. Неужто помчишься к своей Дульцинее? Не
отъевшись, не отоспавшись?
Лейтенант насупился:
– Нету у меня больше никакой Дульцинеи.
