Пока не решил, уйдет или останется – решил получше
присмотреться.
– Теперь идите в травмопункт, – велела удивительная девушка.
– Он должен круглосуточно работать.
Рюха шмыгнул носом, закряхтел, встал.
– Спасибо сказал бы, что ли, – сурово произнес Дорин.
Отойдя на безопасное расстояние, шпанец сплюнул.
– Барышне, само собой, спасибо. А тебе, гнида белобрысая, я
еще железку в печень вставлю.
И побежал прочь, придерживая сломанную руку. Началась
картина третья: Зорро и спасенная дама. Провожая взглядом побежденного
неприятеля, Егор чувствовал, что девушка на него смотрит, глаз не сводит. Это
было нормально.
– Вы врач? – обернулся он. – Или студентка на медицинском?
– Я санитарка.
– Даже не медсестра? – удивился он. – А чего не выучитесь?
Девушка на вопрос не ответила, вместо этого вдруг спросила:
– Зачем вы сломали ему руку? Нет, я понимаю, если бы это
произошло во время драки, но я видела – вы сломали ее намеренно, когда он уже
капитулировал.
Слово-то какое «капитулировал», будто Франция в Компьене.
– Чтоб знал, гаденыш, как на людей ножом махать, – объяснил
Егор.
– Вы что, жестокий?
В ее голосе прозвучала тревога, личико вытянулось.
– Ему же самому лучше будет. Привык силой действовать. Пусть
походит месяц-другой в гипсе, поразмыслит над своей жизнью. А если б я был
жестокий, то доставил бы его вместе с финкой в отделение, и впаяли бы ему два
года. Железно.
Нож он подобрал, покрутил в руках – дрянь, обычная
самоделка. Отломал рукоятку, зашвырнул в кусты.
– Как хорошо, что вы не жестокий. Это бы все испортило.
Она улыбнулась, да так ясно, с искренним восхищением, что
сразу стало видно – Егор ей ужас до чего нравится.
Тогда-то он и решил: ладно, берем в прицел. Не Целиковская,
конечно, но очень уж мирово улыбается.
– Меня Егор зовут. А вас?
– Надежда.
Предложил проводить.
Она нисколько не удивилась – словно это само собой
разумелось. Взяла Егора под руку. То и дело поглядывала на него снизу вверх,
помахивала узелком.
– Чего это? – спросил он.
– Пасха. И кулич. Освященные. Я в вешняковскую церковь
ходила.
– Для бабушки, что ли? Болеет?
– Почему для бабушки? – удивилась Надя. – У меня нет
бабушки, мы с папой живем.
– Что ж вы, комсомолка, а в церковь ходите?
– Я не комсомолка. А вы что, комсомолец?
И опять в ее голосе прозвучала непонятная тревога.
– Нет, – пренебрежительно пожал плечами Егор. Он уже полгода
как стал кандидатом в члены ВКП(б), но с девушками о таких серьезных вещах
предпочитал не говорить.
Она снова улыбнулась и так на него посмотрела, подняв свое
худенькое личико, что Егору оставалось только наклониться и поцеловать ее в
мягкие, удивительно горячие губы. Надежда ломаться не стала, сама обняла его и
тоже стала целовать – быстро-быстро, в лоб, в щеки, в подбородок. Егор от
подобного натиска даже малость опешил. А она еще шептала: «Точь-в-точь, ну
просто точь-в-точь».
– Что «точь-в-точь»? – спросил он,, задыхаясь.
– Такой, как я представляла. – И снова потянулась к нему
губами. А минуту, или, может, пять минут спустя, сказала. – Пойдем ко мне. А то
я больше не могу.
Вот тебе и «интеллигенция».
Он и сам уже не мог, всего колотило.
– А далеко?
– Нет, тут рядом, в Плющево.
Схватила его за руку, и они побежали – по белой заснеженной
дорожке, по хрустящим лужам. Льдинки разлетались из-под ног, сверкали в тусклом
электрическом свете.
Остановились перед зеленым забором, гладко выструганным и
очень высоким. Вошли в калитку.
В глубине темнел дом – с терраской, с резными наличниками, с
башенкой. Обычная дача, каких под Москвой видимо-невидимо, но Егору она
показалась каким-то сказочным теремком.
– А что папаша-то? – шепнул Егор, поглядев на неосвещенные
окна. – Спит?
– Его нет, он на дежурстве.
– А соседи?
– И соседей нет. Мы одни тут живем. У папы еще в гражданскую
войну квартиру забрали, а дачу оставили. Потому что он врач.
– Тогда понятно.
– У папы руки хорошие, он тут всё сам устроил – и
водопровод, и канализацию, и сад разбил. Только телефона нет, здесь ведь не
Москва – область. Чаю попьем?
Но чаю они не попили. Прямо там, на крыльце, снова стали
целоваться. Потом она повела его по узкой лесенке наверх, в мезонин, и там была
какая-то комната, какая-то деревянная кровать, и, кажется, луна в окошке, но
Егор по сторонам не смотрел, не до того было.
Надежда оказалась девушкой страстной, нежной, ласковой.
Можно сказать, повезло Дорину. Никогда еще он не чувствовал себя таким
желанным, таким любимым. Ну и вообще – здорово было. С другими девчонками не
сравнить.
Он и после тоже блаженствовал, когда уже всё закончилось.
Лежал на спине, курил папиросу, она перебирала ему волосы, терлась о плечо
щекой.
Потом вышла, и донесся звук льющейся воды. Хорошо, когда
жилье с удобствами. И комнатка мировая. Чистенькая, с фотографиями на стенах,
шкаф вон с книгами.
Тут папироса погасла, стал Егор чиркать спичкой – уронил
коробок под одеяло. Пришлось зажечь лампу. А как откинул одеяло – обалдел.
Вот тебе на! А кидалась на него, будто опытная-разопытная.
– Я что у тебя, первый? – спросил он, когда Надя вернулась.
– И последний.
– Чего?
– Я еще в детстве придумала: у меня будет только один
мужчина – такой, какой мне нужен. Смелый, красивый, а главное – благородный. Я
полюблю его на всю жизнь и всегда буду ему верна. Если же такого не встречу,
пусть лучше никакого не будет. А увидела тебя, и сразу решила: это он.
