– Хуррр… – вздохнула степная ночь. – Седая борода поёт хорошо. Так хорошо, что будет жить. Седая борода пусть назовёт своё имя.
Говорившему на слух было лет двадцать.
– Разве в обычаях сынов Бече спрашивать имя старшего, а не называться ему? – судя по взгляду Вещего, можно было подумать, что вопрос на языке печенегов Высокой Тьмы был задан мающемуся в ямке костерку.
– Вэх… – поразились в темноте. – Бледнокожему не стоит учить сынов Бече их обычаям. Бледнокожий на земле сынов Бече. Гостю надлежит называть имя первым.
– Что ж, назовись, гость, пришедший к моему костру, – безмятежно отозвался Боян.
Темнота промолчала несколько ударов сердца.
За спиной Вольгостя вновь скрипнула тетива. Вольгость прикрыл глаза, чтоб не быть слепым, когда повернётся лицом к ночи. Стоило б метнуться в сторону. Но тогда лучнику будет проще выстрелить в Бояна. Так что придётся действовать по-другому. Он левой ладонью зачерпнул ещё теплую золу с края кострища, стараясь, чтоб спина осталась неподвижной. Вот так. Теперь этой рукой ухватить пригоршню багряных углей – и резко, с разворота, швырнуть в глаза печенегу…
– Хр-хр-хррр… – степная ночь засмеялась. – Седая борода не трус, да… сыновья Бече не трогают певцов. Отец мой назвал сына Шихбереном, седая борода. Имя моей Тьме – Йавды Иртым, из трёх Высоких. А теперь пусть и седая борода назовет себя.
– Моё имя, – Вещий вдруг поднялся на ноги – и трое из четверых окруживших их в ночи печенегов шарахнулись прочь. – Моё имя Боян, сын Лабаса. Мой род – Доуло.
Теперь Вольгость увидел собеседника своего учителя. Молодой печенег, невысокий, поджарый, в долгополом кожухе, с которого свисали кистями высохшие клочки кожи с волосами, с породистым лицом чистокровного кангара, прямым носом, молодой бородою и зеленоватыми глазами, изумлённо глядящими на Бояна из-под остроконечного башлыка с перевязанными на груди крест-накрест «ушами». В руке – на тыльной стороне ладони чернеет чья-то зубастая пасть – Шихберен из племени Йавды Иртым сжимал оплетённое ремнями топорище чекана, с которого тоже свисал клок кожи с волосами. Из-за спины торчит неизменный печенежский колчан со стрелами, но лука не видно – видать, остался в налучи при седле.
В следующее мгновение печенег опустился на одно колено – так стремительно, будто ему отрубили ногу. Склонил верхушку башлыка. Чекан теперь он держал за топор, а оплетённое топорище протягивал в сторону Бояна.
– Великий бхакши
[27]
пусть простит глупого сына Бече, – глухо прозвучал голос печенега. Судя по звукам, остальные степняки тоже преклонили колена и опустили оружие. – Дурак Шихберен принял великого бхакши за простого акуна
[28]
. Жизнь и оружие Шихберена в руках великого бхакши, чьё имя уста глупца не смеют назвать.
Вольгость Верещага опустил протянутую к углям руку и потер ладонью об ладонь, счищая золу. Ну что ж, на сей раз придётся, похоже, обойтись без драки.
– Пусть чекан храброго Шихберена и впредь служит Высокой Тьме Йавды Иртым, – торжественно и милостиво произнёс Боян, на несколько мгновений прикоснувшись к топорищу чекана и убрав пальцы. – Таково слово Бояна, сына Лабаса.
– До конца жизни Шихберен будет почитать бхакши Бояна как отца, – тихо проговорил печенег, не поднимая башлыка. – Принять смерть из рук великого бхакши – большая честь, трижды великая – принять из них жизнь.
– Шихберен знает речь русов? – спросил Боян. Печенег, наконец, поднял голову.
– Да, великий бхакши, Шихберену известна речь северных пахарей.
– Пусть Шихберен говорит со мною речью русов, – сказал гусляр. – Мой ученик не знает языка канг. Мне не хочется, чтобы ученик думал, что я от него что-то скрываю.
Верещага с трудом удержался от того, чтоб вытаращиться на учителя. Речь печенегов Высокой Тьмы русин разбирал неплохо. А на наречии печенегов Низкой Тьмы – мог даже и говорить…
Хотя… наверное, будет к лучшему, если печенеги будут принимать Вольгостя за глухого к их языку.
– Слово бхакши – закон для Шихберена, – медленно выговаривает слова чужого языка покорный печенег. – Дозволь, бхакши, Шихберен назовёт тебе своих воинов.
Боян величественно качнул седой бородою.
Трое печенегов, один другого моложе, с ещё голыми лицами, один за другим преклоняли колени перед гусляром, прижимая к груди ещё не меченные наколотыми зверями пятерни.
– Ернак счастлив быть слугой великого бхакши…
– Тилан счастлив быть слугой…
– Ахубксай счастлив…
Вольгость Верещага только таращил глаза на их низкие поклоны. Нет, и у русинов волхв был главнее воина, но почитали волхвов как-то… спокойнее, что ли. Не настолько стелились им под ноги, как печенежские бойцы своим бхакши.
Затем Шихберен что-то рявкнул одному из мальчишек – слишком быстро, чтоб Вольгость разобрал слова. Тот, вроде бы назвавшийся Тиланом, ссыпался в темноту.
– Шихберен будет рад принять великого бхакши внизу, у кабицы.
Боян протянул вперёд руки, ни на кого не глядя. Вольгость сообразил подскочить, подставить плечо под ладонь – с другой подставил плечо Шихберен…
Над кабицею шипела на острых обожженных колышках грядина из странного мяса – похожего по запаху на зайчатину, только очень жирного. Один из мальчишек, понюхав, сжал грядину просяной лепёшкой, потянул колышек так, что кусочки мяса остались в лепёшке. С поклоном вручил надменно взиравшему на него Шихберену. Тот принял – и уже сам согнулся в сторону Бояна. Но вместо Вещего лепёшку принял Верещага, окатив опешившего печенега таким же надменным взором, какой тот послал младшему сородичу. Старший печенег чуток посмурнел, но спорить против такого порядка не решился. Вольгость ещё и как мог выразительно принюхался к степной снеди, снова грозно поглядел на поджавшего губы Шихберена – и передал гревшую замёрзшую ладонь, пропитавшуюся жиром лепёшку наставнику. А Боян украдкой весело подмигнул ученику – и тут же нацепил на себя личину надменной невозмутимости. Путешествие следующей лепёшки окончилось в руках Вольгостя. Третью взял себе Шихберен, предоставив младшим по своему усмотрению делить единственную оставшуюся.
Боян тем временем свою лепёшку поднял вверх, к звёздам, протянул к огню в кабице, потом приложил к земле – и только после этого начал есть. Принялись жевать и благоговейно созерцавшие действия гусляра печенеги. Верещага, откусивший кусок, едва получил еду в руки, чуть не смутился – но на него всё равно никто не смотрел.
В общем, ночевали в тепле, сытыми и чуть-чуть пьяными – Верещага уже по северскому пограничью знал печенежское пойло из броженого кобыльего молока. Ближе к рассвету Вольгость привычно поднялся – за водою для утреннего омовенья волхва. Развернулся, услышав шаги за спиною – и явно не Бояновы.
