Вождю он рассказал, куда идёт, ещё с вечера. Ижеслав, сын Воеслава, первенца выслушал спокойно и просто молча кивнул, подводя черту услышанному. Руду на сей раз с собою Мечеслав не брал, оставил в городце. Взял меч – теперь был меч и у него, русский «харалужный»
[12]
, даже чуть получше тех «харалужных» мечей, что привозили из-за Варяжского моря купцы. Теми можно было рубиться да резаться, изделья же ковалей Руси позволяли и с коня сечь – черен был длиннее, крыж слегка выгнут концами к клинку, да и внутренний край яблока тоже подгибался наружу. Мечи из Руси привозили купцы-кривичи, Мечеслав успел познакомиться с одним – Радосветом. Обликом кривичи напоминали мещёру и голядь – такие же небольшие глаза над широкими скулами, чуть вздёрнутые носы, длинные головы, только что говорили на ясной славянской речи. У Радосвета была своя причина для вражды с хазарами – батя его тоже ездил к ним торговать, доехал до Итиль-города, там и расплатились с ним серебряными монетами. И все бы ничего, но с теми же монетами он отправился торговать на закат, к варягам. Там, на Кодолянском острове
[13]
, и принял лютую смерть. Монеты, которыми платили хазары, оказались порчеными. Если б отец отнес их сразу на проверку меняле, беды б с ним не стряслось, да он, ничего не подозревая, попытался купить на них у купца из Гама
[14]
дорогую чашу.
Монеты оказались порчеными. Не обрезанными с краю – выбитыми на фальшивом серебре.
Закон торговых городов Варяжского моря не знал снисхождения к тем, кто портил монету. Отпереться заезжему кривичу оказалось нечем. Поручителей ему не нашлось.
Отца Радосвета заживо сварили в масле.
Сын стал вызнавать – и узнал, что такие деньги приходят из Хазарии часто. Ненасытному Итиль-городу было мало пошлин, что он безжалостно драл с проходивших его дорогами купцов. Мало было даней покорённых земель. Мало было того, что за бесценок скупая полоны и награбленное добро у степных разбойников, он сбывал их в богатые страны втридорога. Мало было бесчестного обычая требовать две монеты с занимавшего одну.
Лопавшийся от золота хазарский город ещё и выгадывал по ногате, по векше – чеканя лживые щеляги и метя их, для своих, неприметными постороннему глазу значками.
И за эту-то малую прибыль, за золотую пылинку, налипшую на жирные пальцы проклятого города, отец кривича заплатил страшной гибелью.
С тех пор как Радосвет узнал про это, он не упускал никакой возможности насолить каганату, и как только сошёлся с лесными воинами – верней друга у них не стало. Всё, что видели умные, цепкие глаза кривича в Казари и на дворах мытарей, становилось известно лесным и болотным городцам. Где сколько наёмников стоит, чем вооружены, каковы нравом, какого племени. О чем говорят за столом и о чем шепчутся слуги. Рискуя разделить участь отца, а то и обрести повод ей позавидовать, кривич одаривал лесных людей мечами и кольчугами, выкованными на Руси. В приказчиках и прочей челяди у него были выкупленные хазарские полоняне, ненавидевшие бывших господ не меньше хозяина, так что доноса Радосвет не опасался.
Слушая кривича, Мечеслав только диву давался.
Купец не был селянином. Он был сообразительнее, бойчее – да пожалуй что умнее и смелее большинства знакомых Мечеславу жителей сёл. Он ходил под страшной смертью – и взгляд его небольших глаз был веселым и ясным. Он был щедр, неизменно делясь с лесными трапезой и со смехом расставаясь с дорогими клинками и рубахами из железных колец, – до Радосвета такие попадали в городцы не иначе, как с мёртвых хазар.
Но если бы не лютая гибель отца – отца, торговавшего с Итилём! – сыну и в голову бы не пришло враждовать с хазарами. Он не видел их неправды – он видел только обиду, нанесённую его роду. И даже обида не мешала ему торговать с теми, кого он считал врагами, садиться с ними за стол, пить и есть…
Странные люди – купцы…
Впрочем, мечом боевое оружие сын вождя и закончил. На случай встречи со зверем прихватил рогатину с длинным и широким рожном и перекладиною у его основанья. Ну а нож на поясе и вовсе был в той же мере дорожной справой, как и оружием.
Этого, счёл Мечеслав, будет достаточно для недолгого пути.
Подарок молодым он повстречал ещё на середине дороги. Кабан-двухлеток – не тот ли, что повстречался Мечеславу весною подсвинком? Летнюю серую шерсть уже начала сменять избура-чёрная, зимняя. На свою голову, в этот раз молодой вепрь – если был тем самым – не стал удирать от вятича. Прогнанный секачом от гурта – об этом Мечеславу лучше слов рассказали не заросшие толком борозды на щетинистом боку, пропаханные длинными иклами удачливого соперника, – двухлеток искал, на ком сорвать злость. По глупости выбрав себе для этого человека с копьём, молодой кабан сам лишил себя возможности поумнеть с возрастом. Издали почуяв запах лесного хряка, Мечеслав уже перекинул рогатину с плеча на руку – и когда визжащая туша, круша кусты, ринулась на него, осталось только навести на неё острый рожон, целя правее шеи, да подпереть уткнутое в землю, под выступающий изгиб корня, тыльё ногой для надёжности. Остальное вепрь сделал сам.
Был бы матёрый секач – неведомо ещё, как повернулось бы дело. Честно сказать, будь это секач – Мечеслав, может, и не постыдился бы кинуть рогатину и белкой взлететь на ближнее дерево. Молод он был ещё – в одиночку, с единственной рогатиной, без верного Руды, без сулицы в левой руке, выходить на кабаньего князя.
Кабан, весивший вровень с охотником, если ещё не в полтора веса, ударил так, что недлинное толстое ратовище рогатины начало выгибаться дугою. От яростного визга закладывало уши. Горящие глазки смотрели, казалось, прямо в лицо. Плеснуло на палую листву и листья подлеска вишнёво-чёрным. Если б не упёршаяся в грудь молодому вепрю перекладина – успел бы кабан дорваться до своего губителя, и пришлось бы тому несладко. Бывало – сорвавшийся с рожна, насмерть раскроенный широким пером рогатины хряк успевал взять плату жизнью за жизнь, особенно если охотник был один. Поэтому Мечеслав наваливался на ратовище, направляя рожон туда, где билась под щетинистой шкурой жизнь зверя. Долго ждать не пришлось – визг оборвался булькающим хрипом, подломились ноги, и туша повалилась в вишнёвую парящую лужу.
Дождавшись, пока копыта перестанут лягать мох и палые листья, Мечеслав коротко помолился лесному Богу и Богу кабанов, объясняя, что взял жизнь их подопечного в честной схватке.
Над головою уже заливалась сорока. А зря. Потрошить зверя на месте Мечеслав не стал – как сделал бы, будь дорога подальше или добыча потяжелее. Поднял тушу на плечи, утвердился на ногах и зашагал к Бажерину селу. Надрываться не надрывался – а когда под аханье женщин и восторженные вопли ребятни тушу у околицы перехватили с его плеч встречные сельские парни, вздохнул с облегчением, потянулся, хрустя, враз почувствовав себя легким, будто пух, и на вершок выше ростом.
