На вершине земляного горба в полтора человеческих роста, Пардус поставил свежий, только ободранный от коры деревянный столб. Вытащив нож, принялся вырезать на нём знаки – в девять рядов.
– Что это он там режет? – тихо спросил Мечеслав случившегося рядом Вольгостя.
– Имена их.
Мечеслав посчитал. Значит, каждое имя – ряд знаков? Тогда восемь бы вышло…
– А девятое чьё?
– А девятое княжье, чтоб кто мимо пойдёт, знал, чьих людей прах под могилой.
В Курске вождь руси расстался с печенегами Янала – те повернули на полдень, к степи, уводя добытых на Рясском поле коней и увозя долю добычи, которую им тут же Пардус и выделил. Остаток добычи поделил между дружиной. Мечеславу выпал мордатый хазарский конёк, которого он определил вьючным – к облегчению, надо полагать, Вихря, островерхий шлем с кожаной бармицею – по счастью, без кагановой пятипалой лапы, и дюжина стрел с гранёными клювами. Конька Мечеслав немедленно нарёк Ряско – в память о поле, на котором он заслужил эту долю в добыче.
Оказалось, Курском дорога их не кончается. Одноглазый «дядька» дал дружине сутки отдыха, а назавтра снова в путь. Однако ничего особенно разглядеть за эти сутки в Курске и окрестностях Мечеслав Дружина не успел. У седоусого оказалось очень странное понятие об «отдыхе» – дружинников он безжалостно гонял по крепостному двору, а отроков и временно приписанных к ним Мечеслава с Вольгостем отправил на подмогу отрокам Курским – чистить ров и забивать в него новые колья.
Не так беспечно, оказалось, расположился Курск над берегом Семь-реки. С двух сторон его защищали Семь и Кура, а с третьей стоял насыпанный вал, а под ним – ров. Во рву – по пояс стоялой дождевой воды, а в воде торчали деревянные колья.
Так что половину из проведённого в Курске дня Мечеслав вытёсывал колья, выбирая те породы деревьев, что покрепче к гнили, и обжигал их на костре, а потом лез в мутную воду рва, распугивая лягушек с головастиками, плавунцов, вертячек и прочую водяную живность, выдирал старые колья и втыкал на их место новые. Рядом с ним работал, постоянно лупя себя по щекам, плечам, груди и животу, Вольгость Верещага. Вымазанные в тине ладони щедро пятнали лицо и тело русина.
– Да что ж это?! – наконец взвыл он в голос. – Я ж уже зелёный и весь в пузырях, только заквакать ещё осталось! Ты, Дружина, у себя, может, к болотам и привык, а нам, руси, как-то воду почище подавай…
Мечеслав едва открыл рот ответить, как его опередил голос одноглазого, по обыкновению, незаметно возникшего на краю рва:
– Проточную воду больше любишь, Вольгость? Может, тебя подрядить отсюда старую воду вычерпывать, а новую из реки вёдрами таскать?
Отроки шарахнулись от вжавшего голову в плечи Верещаги, как от заразного. Один Мечеслав остался рядом с другом, хоть и чувствовал себя весьма неуютно.
К общему облегчению, продолжать свою мысль седоусый «дядька» не стал, а, насвистывая и похлопывая по штанам плетью, удалился к перекинутому через ров мосту.
От общего шумного вздоха подёрнувшаяся ряской вода во рву пошла рябью. Сказать что-то посвящённым дружинникам с гривнами на шеях, хоть и определённым на время в отроки, ещё не прошедшие посвящения не решились, но поглядывали на Вольгостя выразительно. Зато одного из отроков средней поры, стоявшего на берегу, сосед постарше, сбив с ног внезапной подножкой и ухватив за затылок, окунул лицом в грязную воду:
– Тебе сказано было, Елька, смотреть, когда из старших кто подойдёт?! Сказано?!
Младший, отплёвываясь от стоялой воды, выворачивался, отталкивая руки старшего в сторону.
– Да смотрел я, Бачута! Вот разрази меня Перун! Смотрел!
– А ну унялись! – гаркнул Мечеслав, видя, что Бачута при полном одобрении соседей собирается вновь макнуть провинившегося собрата в ряску лицом. А Вольгость насмешливо добавил:
– Смотрели одни такие! Это ж Ясмунд Ольгович, тетери! Вещего сын! Куда вам за ним углядеть, сопливые? Работайте давайте.
Повернулся к Мечеславу и, увидев вытянувшееся лицо приятеля, спросил удивлённо:
– А ты чего, Дружина, не знал?
– Да как-то не привелось вот! – ошарашенно покрутил головою Мечеслав Дружина. – Вы ж всё «дядька» да «дядька». По имени никто и не называл, ровно лешего.
Сын Ольга Вещего, Ольга Освободителя?! Если бы Мечеслав услышал, что последнюю седмицу ел у одного костра с сыном Громовержца или Трёхликого – навряд ли изумился бы сильнее. Ну разве что самую малость.
– Я тебе потом расскажу, – пообещал Вольгость, быстрым движением выхватывая из воды и с отвращением расплющивая между пальцев здоровенную чёрную пиявку. – Когда сушиться будем. Ну, чего встали? За работу! Быстрее закончим, быстрее согреемся!
Вечером они сидели у костра на берегу рва, сушили одежду, прижигали угольками дорвавшихся всё же до жилистых мальчишечьих ног пиявок. А Вольгость Верещага рассказывал – не одному Мечеславу, а собравшимся вокруг отрокам – о том, как оставшийся без земли и роду сын мурманского
[27]
князя, изгой, которого ещё никто не звал ни Освободителем, ни Вещим, а кликали просто и не без усмешки – Мурманцем, повстречался на белых скалах Руяна с храмовой челядинкой, имя которой никто не знал, а звали по племени – Латыгоркой. «Латыгора
[28]
– это вроде голяди да мещеры вашей», – пояснял Вольгость вятичу. Юная девчонка-полонянка, которой варяги-находники поклонились Богам священного острова, была наделена даром предвидения. Латыгорка сумела разглядеть в полубродяге с едва пробившимися усами будущего великого воина и вождя. Мурманец ушёл дальше, к силе и славе, и, по всему, забыл о ней. А у храмовой невольницы, прислуживавшей у священного озера Пряхи Судеб, через девять месяцев родился сын. Сын, которому она отказывалась дать имя – говорила, что только отец сможет его дать. Парнишку стали звать Сколотником – Приблудышем. И он привык к этому прозвищу, как к имени – но никому не спускал оскорблений матери. Бросался с кулаками не только на сыновей других невольниц – на вольных, за что не раз бывал порот. Схватывался и с несколькими противниками, и с теми, кто был старше и сильней. Мать не просила Сколотника быть осторожнее – наоборот, когда он, избитый или выпоротый, приходил к ней и падал у порога хижины, Латыгорка, промывая синяки и ссадины или следы от розог, рассказывала сыну, кто был его отцом, подливая масла в и без того жаркое пламя мальчишечьей гордости. Воину из храмового войска священного города Арконы бесстрашный рабёныш понравился, и он стал учить злого мальчишку бою – с оружием и без, так, как учили его самого. Говорили, что воин Арконы открыл мальчишке слишком многое и поплатился за это – не вернулся из очередного похода. Так ли это – одни Боги священного острова знали, но вскорости даже взрослые невольники не рисковали связываться с бешеным Сколотником, а сыновья храмовых невольниц признали его своим вожаком. Умерла провидица Латыгорка, ненадолго пережив наставника своего сына. А Сколотник уже один, как когда-то вместе с ней, ловил доносившиеся с востока слухи о подвигах отца – слухи, становившиеся песнями. О мече, что добыл он из могилы мертвеца-великана со Святой Горы. О том, как победил он свирепого воина-колдуна, убивавшего людей не оружием, а силой страшного своего голоса. О том, как великий вождь, замиривший восходные племена, доверил ему своего сына – и вместе с сыном своего князя отец Сколотника переправился через непроходимый Оковский бор и захватил там город, которому предрёк имя Матери городов Русских…
