В сознании Флобера слово счастье заменяется синонимом — словом «Восток». В минуты уныния, которые навевали на него учеба, отсутствие красивой и романтической личной жизни, профессиональные успехи, которых ждали от него родители, погода и сопутствовавшие неблагоприятным погодным условиям жалобы местных крестьян (дождь шел две недели, и в затопленных полях под Руаном завязли и утонули несколько коров), Флобер написал своему другу Шевалье: «Моя жизнь, которую я в мечтах представлял себе такой прекрасной, такой поэтичной, такой насыщенной любовью и событиями, превращается в жизнь самого заурядного человека — однообразную, по-житейски здравую и совершенно бессмысленную. Ну, закончу я свою юридическую школу, меня допустят до судебных дел, и венцом моей карьеры станет должность уважаемого ассистента окружного адвоката в маленьком провинциальном городке — в каком-нибудь Ивто или Дьеппе… Жалкий безумец, мечтавший о славе, любви, лавровом венке, дальних путешествиях и о Востоке».
Люди, жившие в те времена на побережье Северной Африки, Саудовской Аравии, Египта, Палестины и Сирии, немало удивились бы, узнав, что для какого-то юного француза даже названия их стран стали чем-то вроде синонимов для всего хорошего, что есть в мире. «Да здравствует солнце, да здравствуют апельсиновые рощи, пальмы, цветы лотоса и прохладные павильоны с полами, вымощенными лавром, и комнатами с деревянными панелями на стенах и резными дверями, за которыми слышится шепот любви! — восклицал Флобер. — Неужели я никогда не увижу древние некрополи, над которыми по ночам, когда верблюды и караванщики отдыхают рядом с колодцем или источником, слышится вой гиен, от которого, кажется, готовы ожить мумии древних правителей?»
Так получилось, что его мечтам суждено было сбыться: отец Гюстава умер, когда Флоберу было двадцать четыре года. Неожиданная кончина отца сделала молодого человека наследником некоторого состояния, размеры которого позволили избежать, казалось бы, уже предначертанной участи и не становиться адвокатом по мелким административным делам, связанным с утонувшим на заболоченном поле крупным рогатым скотом. Осознав перемены, произошедшие в его жизни, Гюстав тотчас же стал планировать поездку в Египет. В этом деле ему активно помогал его друг Максим дю Камп — соученик, вполне разделявший страсть Флобера. Увлечение Востоком сочеталось у дю Кампа с весьма практическим взглядом на жизнь, что было далеко не лишним качеством для молодого человека, задумавшего отправиться в столь далекое путешествие.
Двое одержимых Востоком энтузиастов отбыли из Парижа в конце октября 1849 года. Корабль отчалил от марсельской пристани — и в середине ноября они уже сошли на берег в Александрии. «Когда до побережья Египта оставалось каких-то два часа, я вместе со старшиной рулевых поднялся на нос судна и увидел впереди сераль Аббаса-паши. Он возвышался над бескрайней синевой Средиземного моря, как черный купол», — пишет Флобер в письме, адресованном матери. Солнце обрушивалось на него всем своим жаром. Впервые я увидел Восток наяву пылающим под нестерпимо жаркими лучами солнца — словно расплавленное серебро разлилось по поверхности моря. Вскоре на горизонте показался и берег. Первое, что я увидел на причале, — это два верблюда, которых вел за собой погонщик. Чуть поодаль, на краю пристани, несколько арабов преспокойно ловили рыбу. По трапу мы сошли под оглушительный аккомпанемент. Такую какофонию трудно даже себе представить: повсюду — темнокожие мужчины и женщины, верблюды, тюрбаны, направо и налево раздаются пинки и удары погонщиков, причем все это сопровождается беспрестанными гортанными, режущими слух выкриками. Я жадно глотал эти звуки, краски, как какой-нибудь голодный осел, набивающий себе брюхо соломой.
3
В Амстердаме я снял номер в маленькой гостинице в районе Джордан и, позавтракав в кафе (roggenbrood met haring et uijes), пошел прогуляться по западным кварталам города. В Александрии времен Флобера экзотикой были верблюды, арабы, преспокойно ловящие рыбу в шумном порту, и гортанные крики местных жителей. Современный Амстердам предлагает внешне совершенно другие, но по сути абсолютно такие же проявления экзотики: например, здания там построены из удлиненных бледно-розовых кирпичей, связанных между собой на удивление белым раствором (кладка у голландцев получается гораздо более ровной и аккуратной, чем в Англии или в Америке, а кроме того, после постройки так и остается на виду, в отличие от оштукатуренных кирпичных стен во Франции или Германии); вдоль улиц выстроились шеренгой узкие многоквартирные дома начала двадцатого века с большими окнами-витринами на первом этаже; повсюду, буквально у каждого дома, стоящего отдельно или встык с другими, припаркованы велосипеды (чем-то это напоминает университетские городки и других странах); характерны для Амстердама и некоторая демократичная небрежность в оборудовании и оформлении улиц, отсутствие нарочито роскошных зданий, прямые улицы, то и дело пересекающие небольшие парки, что наводит на мысль о работе ландшафтных дизайнеров, когда-то проникшихся идеями социалистического города-сада. На одной из улиц, вдоль которой выстроились, как на параде, абсолютно одинаковые многоквартирные дома, я вдруг остановился около красной входной двери и почувствовал непреодолимое желание провести остаток своих дней именно в нем. Надо мной — на уровне третьего этажа — я увидел три окна, явно принадлежащих одной квартире, все не занавешенные. Стены в комнате были выкрашены белой краской и украшены одной, довольно большой, картиной, изображение на которой состояло из крохотных синих и красных точек. У стены стоял дубовый стол, большой книжный стеллаж и кресло. Мне захотелось пожить так, как живут обитатели амстердамских квартир. Мне захотелось обзавестись велосипедом и по вечерам заходить домой, вставляя ключ в скважину на красной входной двери. Мне захотелось подойти к окну без занавесок и в вечерних сумерках смотреть в окна точно такой же квартиры напротив, а затем, плотно поужинав erwentsoep met roggebrood en spek, спокойно почитать, лежа в постели в комнате с белыми стенами и белыми простынями.
Почему же мы так легко поддаемся очарованию таких мелочей, как входная дверь в дом в чужой стране? Почему можно влюбиться в страну или в город просто потому, что там есть трамваи, а люди редко вешают занавески на окна в домах? Какой бы абсурдной и преувеличенно бурной ни казалась наша реакция на некоторые мелкие (и в общем-то мало о чем говорящие) детали в заграничной жизни, на самом деле подобные ситуации хорошо знакомы любому по собственной жизни. Мы ведь порой точно так же влюбляемся в человека из-за ерунды, например, приходя в восторг от того, как он намазывает масло на хлеб. В другой ситуации нас эмоционально отталкивает человек, который, видите ли, не угодил нам всего-навсего своими предпочтениями в области дизайна обуви. Обвинять себя в легкомысленности и подверженности воздействию малозначащих факторов значит просто игнорировать тот факт, что детали порой имеют в нашей жизни решающее значение.
В тот амстердамский дом я влюбился по той простой причине, что он показался мне воплощением достоинства и скромности. Здание было явно удобным для жизни, но не пыталось выглядеть роскошным. Оно могло быть построено в обществе, исповедующем принцип финансовой умеренности. Дизайн дома являл собой воплощение точности и достаточности. Парадные входы в лондонские дома обычно пытаются предстать в торжественном образе портиков классических храмов. В Амстердаме же почему-то легко смиряются со своим утилитарным статусом и избегают всякого рода колонн и оштукатуренных откосов, вполне довольствуясь ничем не украшенной кирпичной кладкой. Понравившееся мне здание было современным в лучшем смысле этого слова — оно просто воплощало в себе порядок, свет и чистоту.
