Всю свою сознательную жизнь Раскин не переставал удивляться и огорчаться тому, насколько вроде бы образованные и воспитанные англичане не умеют содержательно говорить о погоде: «Просто удивительно, насколько мало люди понимают, что происходит в небе. Мы просто не обращаем на небо внимания, не задумываемся о природе метеорологических явлений и представляем себе погоду просто как последовательность мелких, ничем не примечательных происшествий, слишком обыденных и незначительных, чтобы заинтересовать нас и заставить хотя бы на миг присмотреться к тому, что происходит или вот-вот произойдет. Если же вдруг в минуту безделья и скуки или в какой-то неловкой ситуации нам не остается говорить ни о чем, кроме как о погоде, — о чем заводят речь собеседники? Как они описывают то, что происходит в атмосфере? Кто-нибудь скажет, что сегодня сыро, другой добавит, что день выдался ветреный, третий заметит, что накануне было теплее. Кто, скажите, из всей этой праздно болтающей толпы сможет описать белоснежные горы, поднявшиеся сегодня в районе полудня от горизонта к самому зениту? Кто заметил яркий солнечный луч, ударивший по этим белоснежным горам с юга, снесший им вершины и вскоре рассеявший их в пыль, которая пролилась на землю мелким моросящим дождичком? Кто накануне соизволил понаблюдать за последним танцем уже мертвых, словно выпотрошенных, туч, подгоняемых последними лучами солнца и настойчивым западным ветром, который швырял их друг о друга, как опавшие листья по осени?».
«Облака», гравюра Дж. С. Армитаж, по рисунку Дж. М. В. Тернера, из «Современных художников» Джона Раскина, т. 5, 1860 г.
Правильный ответ на вопрос «кто?» в данном случае очевиден: этим внимательным наблюдателем, способным сформулировать в словах величие и красоту того, что происходит в атмосфере, был не кто иной, как сам Раскин. Наряду с тем, как он сравнивал рисование с едой и питьем, он не раз и не два с гордостью заявлял, что умеет разливать небо по бутылкам и надежно хранить эти сосуды ничуть не хуже, чем его отец управлялся с привезенным из-за границы хересом. Вот лишь два фрагмента из метеорологических дневников Раскина, оставшихся после него на долгие и долгие годы, как остается после винодела его личная коллекция вин, аккуратно рассортированных в винном погребе. В этих коротких записях речь идет о погоде, которая стояла в Лондоне в два ноябрьских дня 1857 года:
«1 ноября. Яркое, словно выкрашенное киноварью, утро, по небосводу растеклись волны всех оттенков красного — алые волны с острыми, четко очерченными краями кое-где сменяются темно-лиловыми разводами. Небольшие рваные серые облака словно пунктирными линиями протянулись по небосводу и плывут на северо-восток. На горизонте виднеются пышные бока серых туч. Они повисли выше поднимающейся от земли дымки, но гораздо ниже накрывшей все небо сеточки ажурных перистых облаков. С таким небом, при таком освещении, день выдался просто великолепным… Вдали все подкрашивается сиреневым и лиловым — и пронизанная солнцем дымка, повисшая вокруг деревьев, и зеленые поля… А какое потрясающее зрелище — золотистые листья, трепещущие на фоне синевы неба, и силуэт конского каштана — низкорослого и худосочного, — прорисовывающийся сквозь калейдоскоп этих золотых звезд.
3 ноября. Рассвет — пурпурный, румяный, словно стесняющийся. К шести часам на небе скапливается груда мрачных серых туч. Затем эту тяжелую массу вдруг пробивает легкое, подсвеченное лиловыми лучами облачко — и в образовавшемся просвете появляется кусочек позолоченного утреннего небосвода. Одна за другой серые тучи, а вслед за ними и закрывавшая небо пелена перистых облаков уносятся прочь. Их подгоняет упорный юго-западный ветер, но, по всей видимости, тучам удается перехитрить противника. Взамен туч, растаявших под лучами солнца и унесенных порывами ветра, появляются другие, растопить и разогнать которые ни светилу, ни ветрам не под силу. Тучи вновь расползаются по небосводу, лишь слегка подсвеченные солнцем снизу — словно корабли, серые, проморенные борта которых обиты ниже ватерлинии листами меди. Вся эта флотилия вплывает в серое утро».
8
Действенность и убедительность словесной живописи Раскина основываются на его же методике, согласно которой при описании того или иного места следует не просто перечислять его внешние характеристики («трава была зеленой, земля — буро-серой»), но и анализировать эффект, который эти свойства оказывают на нас с психологической точки зрения. («Трава казалась буйной, земля же выглядела робкой».) Он признавал, что многие объекты поражают нас своей красотой вовсе не в соответствии с базовыми критериями эстетики. Памятники и пейзажи вовсе не обязательно являются образцами гармоничного колористического решения, им далеко не всегда свойственна симметрия и геометрическая пропорциональность. Прекрасными же мы их находим на основании чисто психологических критериев — в силу того, что эти объекты создают нужное нам настроение или наводят на приятные либо полезные размышления.
Как-то раз утром Раскин разглядывал из окна своего лондонского дома плывшие по небу облака. Бесстрастное, основанное на одних лишь фактах описание непременно включало бы в себя информацию, что эти облака сформировали в небе практически сплошную белоснежную стену. Лишь кое-где сквозь бойницы в стенах небесной крепости пробивались лучи солнца. Раскин же подошел к описанию предмета рассмотрения с психологической точки зрения: «Крупные кучевые облака — самое величественное природное образование в небе — по большей части можно наблюдать в безветренную погоду. Движение этих гигантских небесных масс отличается торжественностью, постоянством, необъяснимо и непредсказуемо по траектории и практически никак не связано с перемещением воздушных масс у поверхности земли. Вне зависимости от того, движутся кучевые облака прямолинейно или же их движение носит возвратно-поступательный характер, складывается ощущение, что они передвигаются в небе по собственной воле. Если же согласиться с доводом, что у метеорологических образований не может быть собственного разума, то остается предположить, что их передвижение связано с воздействием какой-то внешней абсолютно невидимой силы, никак не связанной с направлением ветра».
В ходе путешествия по Альпам Раскин описывал сосны и скалы, также используя для этого в первую очередь психологические термины: «Оказавшись у подножия альпийских хребтов, я подолгу рассматриваю их, храня при этом благоговейное молчание. Потрясают меня и сосны, которые растут на абсолютно неприступных скалах и отвесных обрывах. Складывается противоречивое ощущение: с одной стороны, они растут зачастую так близко, что каждая из них кажется тенью следующего дерева, с другой — в своей неподвижности и в окружающем их безмолвии эти сосны всем своим видом дают понять, что не знакомы друг с другом. Добраться до них невозможно. Нет смысла и пытаться докричаться до них. Эти сосны никогда не слышали человеческого голоса. Из всех звуков, раздающихся на земле, до них доносится лишь шум гуляющего в горах ветра. Нога человека еще никогда не ступала на подстилку из их сухой хвои. Сосны растут на скалах в суровых условиях, и даже от подножия гор видно, что им там неуютно и неудобно. Тем не менее эти сосны обладают такой непреклонной железной волей, что даже сами скалы склоняются перед их упорством и расступаются перед ними, казалось бы, слабыми, хрупкими и преходящими, но обладающими при этом невероятной скрытой энергией тонкой жизни и гордо несущие свое особое умение бесконечно долго существовать в заколдованном, почти бесшумном мире».
