— Не такой уж Чарли был плохой, — сказал Джон. — В детстве он угощал меня мармеладками и катал в пароконных санях, у старика Доэрти были такие новенькие черные сани с мягким сиденьем, там даже была настоящая шкура бизона, мы ей ноги укрывали.
С трудом могла я представить Чарли в роли благодетеля, раздающего мармеладки и катающего детей на санях. Казалось, мы говорим о разных людях.
— Почему же я не знала?
— Если бы я тебе рассказал, ты бы меня не пускала, — сказал Джон. — Или волновалась бы, вдруг я улечу в сугроб или сломаю шею. Ты всегда думала, что со мной должно произойти что-то ужасное.
— Разве? Вообще-то людям свойственно волноваться. Это естественно. Так чего еще я не знаю?
Он ухмыльнулся:
— Да много чего, наверное. После того как ты запретила мне ходить по эстакадному мосту, мы с Тоннэрами придумали еще одну игру. Фокус был в том, чтобы дойти до середины и простоять там дольше всех. Потом, когда поезд уже совсем был рядом, мы переваливались через край и спускались к речке по ферме моста. Мы всегда хотели переждать поезд прямо на мосту. Нам казалось — если залечь с краю, места хватит. Жаль, духу не хватило.
— А я-то думала, ты с ними больше дружбы не водил.
— Еще как водил, — сказал Джон. — Это у Лазаруса Тоннэра я выменял ножик на твою брошь. Может, она и сейчас у него.
— А ножик где?
— Испарился, — ответил он. — Я его продал и купил сигареты. Ножик-то был так себе.
— Брось вызов, кто дерзнет, — сказала я.
— Что?
— Так, ничего.
Однажды после обеда я попросила Джона свозить меня на манавакское кладбище.
— Что ты там забыла? — спросил он.
— Хочу посмотреть, как ухаживают за могилой Карри. Как отцовские деньги расходуют.
— О Господи, — вздохнул Джон. — Ладно, поехали.
Кладбище располагалось на холме, потому его всегда обдувал сильный ветер, который, однако, ничуть не освежал, ибо был настолько горяч и сух, что от него щипало в носу. Ели у дороги темнели на фоне слепящего солнца; тишину нарушало лишь слабое стрекотание кузнечиков, что прыгали, как заводные игрушки. За семейным участком и вправду ухаживали; больше того, его даже поливали. Пионы цвели, как всегда, буйно, хотя дикие цветы и трава за оградой настолько иссохли и выгорели, что напоминали высушенные лепестки ароматической смеси в старинной фарфоровой вазе.
Но кое-что изменилось, и сперва я даже не поверила своим глазам: как такое могло случиться, кто вообще на такое способен? Мраморный ангел упал лицом вниз и лежал посреди пионов, а черные муравьи бегали по белым каменным кудряшкам на голове. Джон рассмеялся:
— Вот так навернулась старушка.
Я посмотрела на него в отчаянии:
— Кто это сделал?
— Откуда я знаю?
— Надо ее поднять, — сказала я. — Не оставлять же так.
— Ее-то? Она же весит не меньше тонны.
— Хорошо, — я была в ярости. — Не ты, так я.
— С ума сошла, — сказал Джон. — Все равно не сможешь.
— Я это так не оставлю. Мне плевать, Джон. Я не оставлю ее так и точка.
Мой голос звенел в разреженном воздухе.
— Ладно, уговорила, — сказал он. — Сделаю. Только не удивляйся, если она упадет и сломает мне пару костей. А что, смешно выйдет: сломал хребет, придавленный несчастным мраморным ангелом.
Джон приложился плечом к ангельской голове и стал поднимать статую. На исхудавшем лице выступил пот, прядь черных волос упала ему на лоб. Я пыталась помочь, но тщетно: камень сопротивлялся и не двигался от моих усилий, так что Джону я только мешала. Словно два крота, мы трудились в пыли, обжигаемые солнцем. Я боялась за сердце. С тех пор как я располнела, я всегда опасалась, что, если слишком сильно напрячься, из него что-то вылетит и жизнь забулькает и выйдет из меня, как вода из раковины, из которой выдернули пробку. Я отошла в сторонку и предоставила дело Джону.
Хотелось бы мне, чтобы в этой схватке с ангелом он был как Иаков, одержавший победу и силой вынудивший ангела благословить его. Тут, однако, все было иначе. Джон обливался потом и злился. Поскользнувшись, он ударился лбом о мраморное ухо и выругался. От усилий на руках его обозначились мышцы. Наконец статуя подалась, покачалась, и вскоре она снова стояла. Джон обтер лицо руками.
— Пожалуйста. Довольна?
Я подняла взгляд и не поверила своим глазам. Кто-то раскрасил надутые мраморные губы и круглые щеки губной помадой. На помаду налипла грязь, но вульгарный розовый цвет она не скрыла.
— Черт, — сказал Джон сам себе. — Ну и ну.
— Чья же это работа?
— Кстати, ей идет. Может, так и оставим?
Я всегда ненавидела эту статую. Я была бы рада оставить ее в покое и сейчас жалею, что поступила иначе. Но тогда об этом не могло быть и речи.
— Участок Симмонсов прямо напротив нашего, — сказала я, — и каждое воскресенье, я точно знаю, Лотти приносит цветы на могилу матери Телфорда. Неужели я допущу, чтобы она это увидела и всем доложила?
— Да уж, это будет просто-таки несмываемый позор, — сказал Джон. — На, держи мой платок. Я на него даже плюну ради тебя. Это тебе поможет.
— Кто же мог это сделать? — рассуждала я. — Кто способен на такую непристойность?
— Откуда я знаю? — повторился Джон. — Какой-нибудь пьяница.
Больше он ни слова об этом не сказал, хотя отлично понимал, что я ему не верю.
Марвин взял отпуск и приехал навестить Брэма. Он пробыл у нас всего несколько дней, и почти все это время они с Джоном непрерывно ругались. Я всегда ненавидела их перебранки. От них у меня болела голова. Как и раньше, мне было совершенно все равно, что у них стряслось, я просто хотела, чтобы они перестали друг на друга орать.
— Нельзя тебе тут оставаться, — сказал Марвин. — Народ весь в город валит работу искать, вон у Глэдис двое младших уж давно уехали. Пусть даже все здесь наладится, ну подумай, какой из тебя фермер? Ты вырос в городе.
— С осени мне пособие будут платить, — ответил Джон. — Здесь хоть места полно, это тебе не комнатушка два на четыре метра, куда ты все мечтаешь меня поселить. Так жаждешь за мной присматривать, что ли?
— А на кой тебе столько места? — спросил Марвин. — Разве что вино гнать. Ты мог бы получить комнату в доме мистера Оутли, когда мама вернется.
— Я отца не оставлю.
— Ну, глядя, как ты тут с ним управляешься, я думаю, это все недолго продлится.
— Если ты думаешь, что ухаживал бы за ним лучше, так приезжай и ухаживай, Марв.
— Не дури. Дорис не захочет здесь жить, это как пить дать, а у нас маленький Стивен и еще ребенок на подходе. Я уже почти десять лет работаю на «Байтмор», и, если не выгонят, сам от них не уйду.
