Мне становится почти весело, хотя, видит Бог, причин для этого у меня решительно нет, и я довольно осторожно поднимаюсь и надеваю шляпу, не забыв тщательнейшим образом стряхнуть с бархатных лепестков пыль. Я беру мешок с провизией, спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу.
Утро ясное и спокойное, все вокруг сияет чистотой и золотом. Здание рыбоконсервной фабрики тихо и безмятежно стоит, обдуваемое теплым ветерком, а за его деревянными стенами, у самой кромки моря, я слышу негромкий и ритмичный плеск волн. Земля влажная — должно быть, ночью шел дождь. На деревьях больше нет пыли. Дождь омыл каждый листик, и теперь они переливаются всеми оттенками зеленого: тут и желто-зеленый лайм, и бутылочное стекло, и изумруд, и павлиний хвост, и голубиное перо. Я восхищаюсь таким разнообразием.
Ватага буйных воробьев, на удивление шумных для своих размеров, хлопает крыльями и суетится в неистовом порыве легкомысленного веселья, и, завидуя и восхищаясь одновременно, я следую за ними. Шагаю я неторопливо, но только лишь из соображений безопасности. Птахи замедляют полет, кружат в воздухе, садятся на землю, и я понимаю, что они задумали. Ржавое помятое ведро у сарая собрало для них дождевую воду. А заодно и для меня. Я всегда любила воробьев. А теперь они привели меня сюда — вот, мол, пожалуйте, ваш колодец в пустыне.
По возможности тактично я начинаю махать руками и отгонять птиц, и они осыпают меня ругательствами с расстояния. Вода мутная, она отдает землей, опавшими листьями и ржавчиной, но мне грех жаловаться. Не обращая внимания на упреки воробьев, я беру видавшее виды ведро и заношу его за дверь своего особняка. Жаль лишать их воды, но так уж устроен этот мир: каждый сам за себя.
Я спускаюсь по тропинке к морю. В соленом воздухе стоит запах рыбы. Берег вымощен белыми камнями, намытыми морем, и они стучат друг о друга под моими дрожащими ногами, а иногда и выскальзывают из-под них. На пляже, словно скамейки, лежат огромные бревна, оторвавшиеся от кошели и прибитые к берегу. Море зеленое и прозрачное. Там, где помельче, видно дно, усеянное камешками — на суше они серо-коричневые, тускло-оливковые и синевато-серые, а под водой сияют влажным блеском не хуже граната, опала и нефрита. По воде медленно плывет клубок темных водорослей — словно за русалкой тянутся украшенные коричневато-желтыми волнистыми листьями нити волос. Пустые ракушки, очевидно выпотрошенные чайками, торчат из мокрого песка, как выброшенные блюдца из мусорной кучи. Одинокий краб осторожно переваливается, помогая себе клешнями.
Чуть поодаль на пляже играют дети. Сначала я пугаюсь, завидев их, и собираюсь позорно бежать в кусты, но затем осознаю, насколько смешно бояться, поэтому присаживаюсь на бревно и наблюдаю. Меня они не заметили. Они так погружены в свои дела, что не видят ничего вокруг. Мальчик и девочка, лет шести, я бы сказала. У мальчика прямые черные волосы. Длинные светло-каштановые волосы девочки стянуты сзади резинкой. Они играют в дом — это очевидно. Мальчик собирает ракушки. Он шагает по песку, опустив голову, выискивает ракушки и поднимает их. Затем заходит в воду босыми ногами, моет свои находки и возвращается.
— Вот, — говорит он. — Это будут миски.
— Нет, — возражает она. — Это тарелки. Мисок нам уже хватит. Вот, гляди, я уже их расставила, а это наша еда.
Она навела такой замечательный порядок в доме. На бревне поставила в рядок ракушки и блюда из коры, в которые разложила деликатесы: кусочки мха, камешки, папоротник вместо укропа и пару цветочков на десерт.
— Вот это кухонный шкаф, — говорит он. — Давай как будто мы сюда тарелки ставим.
— Нет, Кенни, никакой это не шкаф, — спорит она. — Это обеденный стол, сейчас будем расставлять тарелки. Дай сюда.
Глупая девчонка. Не знает, что делает. Почему она его не похвалит? Она так резка с ним. Еще минута, и он будет сыт ей по горло. Я отчаянно хочу предупредить ее: осторожно, осторожно, ты его потеряешь.
И листья засохнут, и корни сгниют,
Останешься плакать, когда все уйдут
[16]
.
Поостерегись, девочка. Потом пожалеешь.
Как она красиво накрыла на стол. Он пинает бревно ногой, и вся эта сервировка летит в тартарары. Блюдо падает, и жаркое из мха оказывается на земле.
— Ты все поломал! — кричит она. — Дурак! Противный дурак!
За это, юная леди, я бы вымыла вам рот с мылом, будь вы моей внучкой.
— Так тебе и надо, — мрачно говорит Кенни. — Только и умеешь, что в дом свой играть. Это скучно.
Я больше не могу оставаться в стороне и поддаюсь ужасному искушению помирить их.
— Привет, — тихо, чтобы не напугать их, говорю я. — У меня есть настоящая еда. Хотите, дам вам ее для вашего дома?
Они прыгают навстречу друг другу и стоят рядом, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Я доброжелательно улыбаюсь и указываю на мой пакет из магазина. Они стесняются. Может, не стоило мне говорить про еду. Наверняка мама учила их не брать еду из рук незнакомцев.
Мальчик берет ее за руку.
— Пошли, — угрюмо говорит он. — Нам пора домой.
Он решительно уходит, а она крепко держится за его руку и молча семенит рядом. Они доходят до кустов, а там переходят на бег и мчатся прочь, как будто спасаясь от погони. Я изумленно смотрю им вслед, думая, что, пожалуй, недооценила эту девочку. А может, и мальчика.
Тут до меня наконец доходит, как я их, должно быть, напугала. Вот идиотка — зачем я повела себя, как полоумная? Они же увидели толстую старуху в помятом платье и черной шляпе с голубыми качающимися цветочками — более странного наряда для этих мест и не придумаешь, — с заискивающей ухмылкой и засаленным бумажным пакетом. Теперь они, как Ганзель и Гретель, стремглав бегут по лесу, чтобы их не зажарили в печи. Зачем я заговорила? Вечно мне неймется. Их поспешное бегство печалит меня. Если б они подождали еще секунду, я бы объяснила, что не причиню им зла. Правда, они бы мне не поверили. Пусть уж бегут. И все же мне так хотелось бы понаблюдать за ними подольше, видеть, как проворно и ловко они двигаются, как они веселятся, как солнце играет на их ручках и ножках и в его лучах блестят тоненькие волоски на коже. На самом деле я слишком далеко сидела, чтобы все это видеть и чувствовать впитавшийся в них запах пыльного лета, запах порожденного солнцем пота и сладкий запах травы, исходящий от детей в теплую погоду. Все это — воспоминания из прошлого.
Я сегодня ничего не ела. Совсем забыла про еду. Я роюсь в своем пакете и достаю печенья и два треугольничка швейцарского сыра. Ногтями очистив сыр от фольги, я складываю ее в пакет, ибо не выношу тех, кто мусорит на пляже. Печенья жесткие и слишком соленые, а сыр на вкус как хозяйственное мыло. Давно я не ела этих сырков. Раньше они, помнится, были совсем другие. С ума сойти, какие они вкусные были раньше. Из чего же их теперь делают, за что такие деньги берут? Я проглатываю сыр, потому что это питание, но удовольствия нет. Во рту снова появляется горький привкус желчи.
