Будь здесь Марвин, он бы нашел выход. Он человек действия. Всегда знает, как быть. Морская чайка — исключительно сильная птица. Она никогда не успокоится. Она дергается, наполовину поднимается, снова падает, бьется об пол в приступе ярости оттого, что не может выполнить поставленную перед ней природой задачу. Наконец, она вскарабкивается на гору сетей и бьется там в конвульсиях. Я в оцепенении. Ну почему я должна сидеть здесь и слушать все это?
Где же Марвин? Совсем обо мне не думает. Слоняется где-то с Дорис. В кино, наверное, — а чего ж не пойти, им же все равно, жива я или уже нет. Так вот, я не умру. Пусть не надеются, так просто им дом не достанется. Станет его продавать, я найму адвоката.
Сумерки сгущаются. Что я здесь делаю — понятия не имею, хоть убейте. Остатки света безвольно вытекают из щелей и дыр в стенах, воздух чернеет. Старая лодка и останки машин выглядят неуклюжими угловатыми скелетами. Все предстает не таким, как при свете, — деформировалось, истончилось. Пустота заполнилась тенями. Может, надо спеть?
Пребудь со мной, уж меркнет свет земной,
Густеет мрак, Господь, пребудь со мной…
[17]
Мой голос то выводит трели, то опускается до траурных низких нот, а пользы от этого — все равно что от пения инструкций из руководства по вязанию.
Вдруг до меня доносится враждебный собачий лай. Звук обескураживает меня. Встреча с собаками равносильна нападению маньяка: нет смысла молить о помиловании того, кто тебя не поймет.
Их двое. Зычный, хриплый лай доносится со склона, сначала далекий приглушенный звук, затем, по мере приближения, все более и более различимый. Я слышу, как их лапы пробираются сквозь мокрый папоротник. Они увлечены погоней — но за кем? Полагаю, они неизбежно найдут меня здесь. Может, это мой запах гонит их по лесам.
Снова почти волчий голос, резкий и хищный. Будь их воля, они никого бы не щадили. Я не могу встать. Опускаюсь на четвереньки и ползу к груде ящиков, моему жалкому убежищу. Рядом с собою нащупываю те самые запутанные сети, в которых лежала чайка. Про нее я забыла. Голоса она уже не подает. Неужели выбралась на волю и вернулась к морю, где исцелится соленой водой или погибнет, проглоченная черно-зеленой волной?
Устроившись посреди ящиков, я выжидаю. Снаружи собаки уже обнюхивают мое жилище, роясь носами в траве и опавших листьях. Вдруг одна из них издает громкий победный возглас, на который сбегаются остальные. Я затаила дыхание в страхе, что они уже проникли в дом. Жду. Они притихли. Затем раздается необъяснимый рык, затем схватка — и они убегают. Я слышу, как они, тяжело дыша, проносятся мимо, как трещат под ними ветки вдали, когда они достигают леса и поднимаются в гору. Кажется, они и правда убежали. Я не верю своему счастью. А вдруг они вернутся? Нужно перебираться в более безопасное место. Лежа на полу, я дрожу и покрываюсь испариной, и в то же время мне уже почти все равно. Пусть возвращаются, пусть случится самое страшное. Напади они прямо сейчас, то не встретили бы сопротивления.
Но тут раздается легкий щелчок, и мой настрой меняется в одну секунду. Я слышу, как открывается дверь и кто-то входит. Ничего не видно. Ночь, уже полностью вступившая в свои права, глуха и беспросветна. Ясно одно: там стоит человек.
Зажигается спичка, и на мгновение вспыхивает поддельная звезда. Выглядывая из-за ящиков, я успеваю увидеть мужское лицо — скулу и глаза, в которых играют отблески короткой вспышки. Резкий вдох. Его или мой? Спичка гаснет. Мы смотрим друг на друга в темноте.
— Кто здесь? — Голос высок и тонок, как у евнуха.
— Если вам нужен мой кошелек, вот, возьмите, — отвечаю я. — Правда, я небогата.
Он делает шаг вперед. Осторожно, как вор. Зажигает еще одну спичку.
— Старушка… — Он с облегчением выдыхает, будто всхлипывает. — О Господи… Я-то думал… Не знаю что…
Только теперь до меня доходит, что он точно так же напуган, как и я. Вот откуда фальцет в его голосе. Как это странно, что и я, оказывается, могу кого-то так устрашать. Пламя обжигает его пальцы, и он бросает спичку. Потом роется в карманах, и вспыхивает еще один маленький фейерверк — он уже держит в руках свечу. Мужчина изучает меня, и тут я вижу себя его глазами: старуха, стоящая на четвереньках посреди пустых ящиков, в потрепанном домашнем платье из ситца, на лице грязные разводы, волосы выбились из пучка и свисают по бокам, как серая шерстяная штопка. Я пытаюсь пригладить их ладонью. Пальцы натыкаются на что-то хрупкое. Я надавливаю на этот предмет, и он с хрустом ломается под ногтем, издавая запах гнили. Вспомнив про майских жуков, я сгораю от стыда.
— Прошу прощения за мой внешний вид, — говорю я.
— Ерунда, — отвечает он. — У вас все в порядке? Как вы здесь оказались?
Меня озаряет мысль. Я знаю, зачем он пришел. Лучше б он был вором.
— Вы ведь пришли за мной, правильно? Так вот, я не поеду. Марвин же не сказал вам, как он намеревается со мной поступить? Конечно, это их тайна. Никакой это не дом для престарелых, неправильно его назвали. Если уж тебя туда запихивают — обратной дороги нет. Там не помогают. Я не мешок с песком и не позволю с собой так обращаться.
— Прошу вас, леди, успокойтесь, — торопливо произносит он. — Не знаю я ничего об этом, честное слово, не знаю. Я пришел не за вами. Меня зовут Мюррей Лиз, Мюррей Ф. Лиз, я уже больше двадцати лет работаю на страховую компанию «Депендабл лайф ашуранс».
Я смотрю на него с подозрением. При свете единственной свечи рост его оценить вряд ли удастся. На нем мешковатое твидовое пальто в елочку, у ног — большой бумажный пакет, что он принес с собой. Лицо с чертами грызуна, тревожный взгляд. Над верхней губой рыжеватые усы, которые он все время обгрызает, выдвигая нижнюю челюсть.
— Точно? Вас не Марвин послал?
— Да что ж вы заладили со своим Марвином, леди, я даже не знаю, кто он такой.
— Марвин Шипли, мой сын. Меня зовут Агарь Шипли.
— Очень приятно, — говорит он. — Вы не волнуйтесь. Я просто хотел побыть в одиночестве. Иногда мне надо подумать в тишине, вдали от всех, вот и все. Не возражаете, если я присяду?
— Конечно, располагайтесь.
Он усаживается на кипу рыбацких сетей возле меня. Может, он и врет. Я ему не верю, но и одиночеством уже пресытилась.
— Эти псы гнались за мной, — жалобно повествует он, как будто звери нанесли ему личное оскорбление. — Уж не знаю, злые они или нет — узнавать это на своем опыте мне почему-то совсем не хотелось.
— Я их слышала. Мне тоже было страшно.
— Разве я говорил, что мне было страшно?
— А разве нет?
— Вообще-то да, — мрачно соглашается он. — Пожалуй, было.
