Совершенно не помню ни как мы туда залезли, ни что собирались там делать, но так или иначе мы стояли на верхушке элеватора и смотрели на центр Намсуса. Глядя на машины, я сперва подумала о морских свинках, а потом, поскольку они как бы копошились в узких, похожих на лабиринт городских улочках, подумала о мышах, которых используют во всяких экспериментах, и, наверно, именно это сразу же натолкнуло меня на слегка дурацкую игру в слова, которую я позднее стала использовать как забавный и несерьезный тест, выясняя, интересен ли мне мужчина или нет. Словом, я повернулась к тебе и спросила, что ты с ходу представишь себе, если я скажу «мышь-кудряш», а когда ты, быстро и совершенно серьезно, ответил, что представляешь себе мышь с африканской прической, у меня вырвался веселый, звонкий смешок, и — похоже, к еще большей неожиданности для меня самой, чем для тебя, — я напрямик сказала, что влюблена в тебя (скучные мужчины конечно же представляют себе лохматку с курчавыми волосками). Улыбаясь, легко, чуть ли не пожимая плечами, ты сказал, что тоже немного влюблен в меня, а потом мы секунду-другую смотрели друг на друга и от души смеялись. За руки не взялись. И больше ничего не говорили. Просто стояли и с улыбкой смотрели на город, а ветер развевал нам волосы. Я точно помню, что наискось по серому небу летел самолет.
Когда мне приснился кошмар
Накануне похода мы дома у Юна смотрели дурацкий видеофильм, где восемь одетых в черное полицейских спецагентов, схватившись каждый за свой трос, выпрыгивают из вертолета и спускаются на крышу склада, где прячутся какие-то дезертиры. В моем кошмаре они превратились в восьмерых пауков, спустившихся по своей паутине на крышу палатки, в которой мы ночевали, усталые после многокилометрового перехода по топким болотам. Пауков я не боялась и не боюсь, но во сне, наверняка из-за своего гладкого зеленого синтетического спальника, стала толстой зеленой гусеницей, которую пауки намеревались сожрать, и оттого была вне себя от страха. В немногих других случаях, когда мне снились кошмары, страх мгновенно исчезал, как только я открывала глаза, но не в этот раз, ведь когда от легкого порыва ветра палаточная парусина чуть встрепенулась и несколько капель испарины упали с потолка мне на лоб, я проснулась в полной уверенности, что разбудили меня пауки, тщетно попробовала сесть, а из-за спальника, так сказать, получила подтверждение, что у меня вправду гладкое зеленое тело гусеницы, и впала в жуткую истерику. С криком, извиваясь в точности как гусеница, я молниеносно выползла из палатки (для меня это был кокон, в котором я жила) и скатилась по маленькому откосу прямо к воде, где цвели калужницы. Там я и лежала на спине, до смерти перепуганная, не шевелясь, чтобы пауки меня не нашли. Вороны высоко на верхушках деревьев казались мне ягодами черники, покачивающимися среди высокого вереска, а самолет, наискось прорезавший ярко-голубое небо, — белой птицей.
Не знаю, долго ли я так лежала, оцепенев от страха, с широко открытыми глазами (наверняка всего-то одну-две секунды), но когда ты позвал меня по имени, сперва один раз, потом другой, сон все ж таки начал отступать. Ландшафт вокруг постепенно как бы вырастал, так бывает, когда туман редеет и тролли снова становятся деревьями и пнями, а когда ты стал на коленки рядом со мной и я увидела, как твое большое, озабоченное лицо словно опускается ко мне (примерно так, по-моему, больной ребенок видит своего отца, когда тот склоняется над колыбелью пощупать ему лоб), то почти пришла в себя.
Рассказывая тебе, какой мне привиделся сон и как я испугалась, я не выдержала и заплакала, но мало-помалу, вместе с ростом уверенности, что это был только сон, плач сменился смехом, и пока я сидела, вперемежку всхлипывая и смеясь, меня охватило ощущение, похожее на то, какое я испытала сразу после первой и удачной папиной операции, когда мы думали, что с ним все опять будет хорошо; страх и отчаяние, одолевавшие меня до и во время операции, еще не совсем ушли, а одновременно я чувствовала во всем моем существе неописуемую легкость и радость, и в этом промежуточном состоянии меня переполняли благодарность и сильное, чуть ли не хмельное стремление быть доброй и честной со всеми окружающими. И это еще не все. Помню, я твердо верила, что и мир, и человек по сути своей добры и что любовь сильнее всего остального.
Примерно так же я чувствовала себя и теперь, только с намного меньшей интенсивностью, разумеется, и когда мы вернулись в палатку и лежали там рядышком, каждый в своем спальнике, подложив руки под голову, я всем существом чувствовала, что люблю тебя и доверяю тебе, и потому была совершенно откровенна, причем, по-видимому, это передалось и тебе, ведь когда, продолжая разговор, я немного погодя сказала, что вообще не придаю значения тому, что у мамы был секс с многими мужчинами, ты заметил, что в любом случае лучше уж так, чем пытаться сбежать от собственной сексуальности, как поступала твоя мать.
У Берит секс и все с ним связанное вызывали, как тебе казалось, отвращение, и она соблюдала все привычки и обычаи, принципы и нормы, которые ограждали ее от разговоров, от мыслей да наверняка и от занятий сексом. Ты подозревал, что это проблематическое отношение к сексу и стало причиной ее брака с Арвидом, поскольку он был не только священник, а значит, особо чутко относился к обвинениям в недостаточной порядочности или приличии и потому легко поддавался сексуальному контролю, но и как человек он словно бы не имел пола. При его снобизме и педантичности он уже от одного вида голой сиськи на экране телевизора испытывает тошноту, сказал ты, а потом, не сводя глаз с чуть подрагивающей крыши палатки, продолжил, что опасаешься, не идет ли проблематическое отношение твоей матери к сексу от того, что твой биологический отец был насильником, который в свое время изнасиловал Берит и сделал ей ребенка. Вероятно, именно поэтому она отказывалась говорить о нем и упорно скрывала, кто он, вдобавок это объясняло, почему чужая женщина в оранжевом «ауди» — согласно данной теории, опять-таки жертва твоего биологического отца — выглядела ужасно испуганной, заметив тебя возле нашего дома; она, как я наугад сказала, когда мы стояли там на крыльце, узнала в тебе твоего отца и как бы вновь пережила давнее насилие.
После того как я сделала довольно неуклюжую попытку напомнить тебе, что так или иначе это все сплошные домыслы, мы, помнится, несколько секунд лежали молча. Разговор и начался, и закончился внезапно, вдобавок серьезность сказанного повергла меня в полное замешательство, да и тебя тоже, как я поняла, повернувшись и перехватив твой взгляд (мягко говоря, ты не самый откровенный из тех, кого я знавала, и определенно не собирался говорить то, что сказал). Так мы лежали, оба одинаково смущенные оборотом, какой принял разговор, и легкий комизм ситуации привел к тому, что мы вдруг разом расхохотались, а вскоре в лучезарном настроении вылезли из спальников навстречу новому дню.
Помню, на завтрак мы решили наловить рыбы. Лениво задувал ветерок, и наши красно-белые изопоровые поплавки колыхались взад-вперед на маленьких крутых волнах, пробегавших по воде. Удочки регулярно приходилось забрасывать снова, потому что ветер медленно, но верно сносил поплавки на мелководье, где пучками рос тростник, будто волосы после неудачной пересадки.
