— Стоит попытаться.
Попытались, хотя у Абелая Пердомо и болела душа при взгляде на баркас, превращающийся из гордой и прекрасной лодки в жалкую, залатанную со всех сторон посудину, борта которой украшали бесконечные жестяные заплатки, на которых все еще можно было различить названия торговых марок.
Они кое-как натянули навес, сшитый из кусков потрепанного брезента. Иногда на него набрасывали только что выстиранную одежду, которая быстро просыхала на солнце. Впрочем, жара стояла страшная, к тому же они все время работали, вычерпывая воду или ставя заплатки, поэтому из одежды надевали самый минимум. Так «Исла-де-Лобос» уже через несколько дней превратился в нечто странное, и нечто это не тонуло лишь потому, что море было спокойно и ласково.
— Теперь мы действительно похожи на цыган, — согласилась Аурелия, вспомнив слова сына. — Хотя у цыган есть хотя бы земля, по которой они могут ходить, не опасаясь каждую секунду провалиться в бездну. Мы же лишены даже этого.
Теперь они спали все вместе, тесно прижавшись друг к другу, на кормовой палубе. Часть досок они сняли, чтобы укрепить борта, и ходить теперь приходилось, балансируя на перекладинах, некоторые из которых прогнили настолько, что в любой момент грозили разломиться пополам.
«Исла-де-Лобос» умирал.
Сцепившись с бурей, баркас выиграл свою последнюю битву, и, хотя ему удалось выйти из сражения с честью, море уже не отпускало его. Теперь его тело напоминало размокшую буханку хлеба, которая могла расползтись в стороны в любую секунду.
Порой казалось, что акулы, которые в эти спокойные дни постоянно нарезали круги вокруг баркаса, могут пробить доски лишь одним ударом головы и из этой пробоины навсегда утечет жизнь, что еще каким-то чудом теплилась в сердце старой лодки.
Перемены, произошедшие за последние дни с баркасом, который Абелай Пердомо так любил, подорвали его боевой дух, и он даже начал сомневаться в успехе затеянного предприятия. Океан словно решил отыграться за все свои предыдущие неудачи, и теперь, что бы Марадентро ни делали, он посылал им все новые и новые испытания.
Марадентро были рождены для борьбы с водой и ветрами, которые то становились их союзниками, то превращались в злейших врагов. С тех пор как Абелай себя помнил, он боролся с ветром, бросаясь на него со всей своей яростной силой, которой так щедро одарила его природа, и ветер всегда сдавался, наполнял паруса его лодки и нес ее к банкам с тунцами и сардинами.
Жизнь теплилась на Лансароте во многом благодаря пассатам, без которых остров превратился бы лишь в причудливое нагромождение скал. Но потом налетал сирокко, накрывал остров плотной пеленой песчаной пыли, приносимой им из пустыни, и остров превращался в самый настоящий ад. Ветер бушевал и утихал, менял свою силу и крутился так, как ему вздумается, он мог принести зло, но мог подарить и радость, однако сейчас, в самом центре океана, паруса баркаса обвисли, чем-то напоминая похоронные венки из искусственных цветов.
Старик баркас к такому не привык: его паруса всегда трепетали, что-то ему нашептывали, стонали, откликались на порывы ветра, сейчас же они хранили молчание, словно страшная тишина, воцарившаяся, казалось, во всем мире, навсегда заглушила их голоса.
Абелай любил океан, любил так же сильно, как и своего отца, который в его сознании навсегда был связан с переменчивым и прекрасным морем: в один миг Езекиель пылал от гнева, а в следующий его душу уже переполняла любовь, он был то эгоистичным, то великодушным, то жестоким и грубым, то добрым и веселым. Однако сейчас океан, застывший, превратившийся в массу синей, вязкой, равнодушной воды, больше не напоминал ему отца, и в душе его уже не рождалась любовь, смешанная с уважением.
Море Пердомо было переменчивым. У континентального шельфа оно менялось несколько раз в течение года, и весной поверхностные течения, которые порядком остывали за зиму, становились более плотными и начинали медленно погружаться, вытесняя на поверхность воду со дна, хорошо к тому времени прогретую.
Большое количество минеральных солей, медленно накапливавшихся под действием разлившихся рек, в свою очередь поднималось на поверхность, чтобы стать пищей для водорослей, которые с приходом теплых вод просыпались от долгого зимнего сна и с неистовством начинали размножаться. И этот взрыв жизни порождал в итоге картину невиданной красоты: тысячи и тысячи миль морской поверхности окрашивались чуть ли не во все цвета радуги, и все из-за смешавшихся друг с другом микроскопических пигментных частичек, содержащихся в этих самых водорослях.
И не было, пожалуй, на этом свете ни одной рыбы или морской твари, которую бы не привлекли богатые водорослями и планктоном воды. Океан здесь всегда напоминал огромный бурлящий котел, где одни создания поедали водоросли и мелких рачков для того лишь, чтобы самим потом стать пищей хищников — сам Создатель в незапамятные времена вдохнул жизнь в воды Мирового океана и повелел, чтобы жизнь в нем кипела до самого окончания времен.
В середине лета рыба возвращается на глубину, чтобы осенью серые, с металлическим отливом волны вспыхнули фосфоресцирующим светом, словно рождались они не на Земле, а на какой-то иной, далекой от нашей планете.
К зиме в водах уже почти совсем не остается водорослей, и большие косяки рыб уходят на глубину, туда, где еще сохраняется тепло. Там некоторые из них впадают в спячку, совсем как некоторые животные. Тогда океан становится серым и холодным, и кажется, будто он умер, но впечатление это обманчиво. Если зимой стряхнуть с ветки снег, то, приглядевшись, можно заметить на ней почки, готовые набухнуть и раскрыться с первыми лучами весеннего солнца. Также и в зимнем океане дремлет жизнь, отдыхая перед очередным весенним, радостным буйством.
Однако люди, плывущие над сердцем океана, которое бьется у самого центра Земли на глубине в тысячи метров, были не в силах заметить изменений, происходивших с океаном. Они ускользали даже от глаз таких опытных моряков, как Марадентро. Вода, бездушная и бесчувственная, казалась им во время штиля всего лишь водой, на которой иногда плавали обломки и какие-то вещи и по которой ходили корабли. Жуткое, всепоглощающее ее спокойствие нарушали время от времени лишь голодные акулы или ленивые киты, стремительные дельфины или золотистые дорадо, созданные Богом моря специально для тех, кто терпит кораблекрушение.
А посему неудивительно, что маленькая команда «Исла-де-Лобос» уже поддалась страху и тоске, а ее решительность и вера в успех таяли с катастрофической скоростью.
Абелай Пердомо наконец-то понял, почему Сантос Давила, узнав, что чахотка навсегда прикует его к берегу, отвел свой баркас в одну из укромных бухт, где никто бы его не увидел, и, сделав в борту огромную пробоину, затопил лодку, чтобы больше никто и никогда ее не потревожил.
— Зачем?
— Затем, что твой верный друг, который выручал тебя изо дня в день на протяжении долгих лет, заслуживает достойной смерти, — ответил Сантос Давила. — Однажды чахотка сведет меня в могилу, но я отправлюсь в мир иной намного раньше положенного мне срока, если узнаю, что какой-то сукин сын по щепкам растащит мой баркас, словно обгладывающий труп стервятник.
