Остальные легионеры, с кем они дрались бок о бок, а потом от усталости падали прямо на землю, навсегда остались в холодных русских степях, и у него все еще возникало ощущение, что сам Господь смилостивился над ним и подарил ему еще немного времени, потому что шанс выбраться из той заварухи был один на тысячу.
Он неоднократно подозревал, что судьба его выбрала, чтобы сделать примером для других, примером врожденной жажды жизни и умения выживать в любых обстоятельствах. В то время как товарищей его косила смерть и они падали, словно сорванные осенним ветром листья, он оставался в строю, цепляясь зубами и ногтями за ветвь жизни, не поддаваясь даже ураганным порывам ветра. И смерть щадила его: своей костлявой рукой она отводила от него ножи, закрывала от пуль и осколков разорвавшихся бомб. Теперь о пережитом напоминали лишь едва различимые шрамы на теле и памяти.
«У него жизней больше, чем у кота», — говорили о нем легионеры, хорошо знавшие, что сержант Сентено никогда не расстается со своим вещмешком и готов в любой момент сняться с места, чтобы пуститься в длинный переход или броситься в атаку, а на передовой он побывал столько раз, что и сосчитать уже нельзя.
Он родился в тот же год, что и новый век, а это значит, что ему уже давно исполнилось пятьдесят. В этом возрасте многие уже успокаиваются и наслаждаются нажитыми благами, он же по-прежнему боролся за жизнь и куда-то бежал, бежал, бежал… Сейчас он летел над голубыми, прозрачными водами моря, которого никогда не понимал и даже порой боялся, и в очередной раз разыскивал врагов, которых давно уже приговорил к смерти. Разница была лишь в том, что на этот раз это были не испанские красные повстанцы, не французские маки, не поляки и не русские, против которых он бился вслепую. Это были его личные враги, заслуживающие смерти, как никто другой.
Дамиан Сентено уже давно забыл, почему начинались те или иные войны, в которых он принимал участие, однако он готов был поклясться, что никогда не забудет Лансароте и проклятого Асдрубаля, так как на карту были поставлены его честь и будущее счастье.
* * *
Ветер не утихал пять дней. Ни разу. Даже на час. А потом наутро шестого дня Себастьян, стоявший у руля и напряженно вглядывавшийся в горизонт в надежде увидеть наконец-то землю, обратил внимание на то, что снасти уже не поют так весело, как в последние дни, а паруса постепенно слабеют и вяло, словно погибающая птица, трепещут на ветру, чтобы вскоре окончательно повиснуть.
— Отец! — позвал он.
Абелай Пердомо вскочил одним махом на ноги, Асдрубалю же, постоянно спавшему лицом к ветру, нужно было лишь взглянуть на брата, чтобы осознать происходящее.
— Нет! Будь ты проклят! Снова!
Однако он прекрасно знал, что ничего уже не может сделать. Океан снова засыпал, и вдруг наступившая тишина накрыла их, словно одеялом. «Исла-де-Лобос» мерно покачивался в такт дыханию океана.
След за кормой исчез; баркас в конце концов замер, а вокруг стало так тихо, что зашумело в ушах.
Ударом кулака, громовым эхом пролетевшим над спокойными, равнодушными водами, Абелай Пердомо проломил одну из прогнивших досок кормовой обшивки. Та скользнула по воде и почти тут же замерла.
— Ну, почему?! — воскликнул он. — Почему, господи, когда мы подошли так близко?! Еще бы два дня, и мы были бы у цели!
Встревоженные его криками, Аурелия и Айза поднялись на палубу и тут же поняли, что баркас не движется. Они стояли и смотрели на солнце, медленно выползающее из океана, который стал похож на гигантскую лужу темно-синего масла.
— Боже милостивый…
За кормой блеснула спина дорадо, словно Бог моря хотел им дать понять, что ветер в ближайшее время уже не поднимется и из отважных покорителей океана они снова превратились в людей, терпящих бедствие. В какой-то момент Айза испытала острое чувство ненависти к этим рыбам, которых за время путешествия успела даже полюбить, ибо она прекрасно знала, какой бедой обернется для них их появление.
Абелай Пердомо обратился к старшему сыну:
— Попытайся вычислить наше местонахождение. Времени тебе на это столько, сколько хочешь. Но только постарайся быть как можно более точным.
Лишь спустя полчаса, несколько раз подряд все проверив и перепроверив, Себастьян произнес:
— Восемнадцать градусов северной широты и девять — западной долготы… — Он печально покачал головой. — Это говорит о том, что мы находимся в ста милях к северо-востоку от острова Антигуа.
Абелай повернулся к Аурелии.
— Как у нас с водой? — спросил он.
— Около пяти литров. И та, что мы еще можем перегнать. — Она сделала широкий жест, показывая на окружающие их воды. — Только не очень-то много осталось дерева, которое можно сжечь. Все насквозь отсырело.
Абелай показал вверх:
— А вот мачты нет. Сожжем одну мачту, а если снова подует ветер, в чем я сомневаюсь, нам хватит и главной. — Он бросил обломок доски в воду и все внимательно проследили за ним. — Есть течение, — сказал он наконец. — Нас сносит к западу.
— Какой силы? — спросила жена.
— Трудно сказать, однако если нам повезет, то сможем пройти миль десять в сутки.
Аурелия быстро подсчитала в уме и хотела что-то добавить, но передумала и, закусив губу, снова спустилась в каюту, где принялась демонстративно убирать валявшиеся на полу матрацы.
Айза попыталась было пойти за матерью, но отец жестом остановил ее.
— Позволь мне, — сказал он.
Абелай Пердомо никогда не видел жену плачущей. Аурелия была женщиной сильной, стойко переносившей многочисленные испытания, щедро посылаемые ей жизнью, однако сейчас тщательно возводимая в течение многих лет стена дала трещину и грозила рухнуть в любое мгновение. Не сумев с собой справиться, Аурелия опустилась на маленький кусочек свободного от матрацев пола с железной уверенностью в том, что это единственное, что осталось у нее в жизни.
— Не подводи меня, — прошептал Абелай, слегка улыбнувшись. — Мальчики нуждаются в тебе, как никогда. Помни, что пока мы вместе, мы продолжаем жить. Не отчаивайся!
— Но ведь это так тяжело! Ты их убиваешь, заставляя откачивать целый день воду, которой с каждым днем становится все больше и больше. Теперь наша затея мне кажется совершенно бессмысленной!
— Жизнь вовсе не бессмысленна! — ответил он. — На самом деле это единственная по-настоящему важная штука на земле. Мы не для того родили детей и не для того вынудили их отправиться с нами в путь, чтобы затем признать себя побежденными. Нужно продолжать!
— Но что продолжать, Абелай? Что? Без ветра мы ничто! Бессилие меня доводит до отчаяния. Мы ничего не можем поделать! Ничего!
— Мы будем продолжать плыть. Этого достаточно. Однажды ты сказала, что некоторые люди месяцами плавали по морю на плоту. А этот баркас больше, чем плот.
— Уже нет, — твердо ответили она. — Уже нет, и ты это знаешь. На плоту не нужно постоянно откачивать воду. Посмотри на себя! И посмотри на мальчиков! Вы все время стоите по колено в соленой воде, и ваши ноги покрылись язвами! Себастьян, так тот уже даже ходить не может, и я понимаю, как он страдает, несмотря на то что ни разу не пожаловался… А жажда! Вы работаете как сумасшедшие и умираете от жажды! — Она с силой сжала руку мужа и заговорила чуть слышно, а голос ее стал еще более хриплым, чем был. — Мне умереть не страшно, Абелай! Меня не это пугает! Но от одной мысли, что я увижу смерть своих детей, у меня темнеет в глазах и голову словно сжимает железный обруч. И я уверена, ты чувствуешь то же самое!
