— Да, — признался он. — Я тебя понимаю. Они и мои дети тоже, и одна мысль о их смерти приводит меня на грань отчаяния… Айза так ослабла! И Себастьян, похоже, сдался. Только Асдрубаль еще держится…
— Нет! — возразила она. — Не обманывай себя. Асдрубаль сдаст в любой момент, потому что чувствует себя виноватым в произошедшем. А вот Айза выдержит.
— Дед ей больше не является?
— Иногда мне кажется, будто она что-то знает, но не хочет сказать. И это меня пугает.
— Ты говорила с ней?
— Когда она замыкается в себе, из нее невозможно вытянуть и слова… — Аурелия пожала плечами. — Хотя, может, мне все это кажется, и ее поведение — лишь следствие страха и усталости… Или, может статься, она тоже чувствует себя виноватой. — С этими словами она указала наверх: — Иди к ним. Ты им нужен больше, чем я. Мне было плохо, но сейчас уже все в порядке. Ты прав: нам нужно держаться вместе и жить дальше. Мы прошли три тысячи миль! Ты хоть мог когда-нибудь представить, что эта старая скорлупка окажется способной на подобный подвиг? — Несмотря на дикую усталость, Аурелия попыталась улыбнуться: — Обещай мне: если баркас дотянет до земли, мы сохраним его навсегда, чего бы это нам ни стоило.
Он нежно похлопал ее по руке, давая понять, что разговор окончен, и снова поднялся на палубу, где их дети тихо сидели, отрешенно глядя на неподвижный океан.
— Асдрубаль, неси топор! — хриплым голосом приказал отец. — Будем валить мачту и рубить ее на части. Если удастся, сделаем пресной воды, которой хватит на пару дней. Ты, Айза, займись рыбной ловлей! Нам необходимо сохранить силы, и дорадо единственная рыба, которая может прокормить нас, ибо, как мне кажется, здесь не живут даже летучие рыбы. Ну, вперед! Будем шевелиться!
Рубили мачту, словно рубили руку старому другу, у которого и так уже отняли все, что только могли. Сейчас у баркаса отнимали саму его гордость, ибо лишить парусник мачты — все равно что лишить его смысла существования.
«Исла-де-Лобос» жил за счет ветра и для ветра, но сейчас его высокие мачты, выдерживавшие гордые паруса, превратились в жалкие обломки, которые временами можно встретить в море.
Как теперь управлять лодкой? Как заставить ее продвинуться хоть на милю после того, как у нее забрали мачту? А как можно заставить бегуна пробежать марафон, если отрезать ему ногу?..
Ни бортов, ни палубы, ни надстроек… и вот, наконец, без мачты! Не лучше было бы с достоинством пойти ко дну, как это из века в век происходило со многими кораблями?
Проиграть сражение в борьбе с морем было делом вполне обыденным, и ни один корабль не стыдился своего крушения, ибо силы океана всегда будут превосходить силы человека, но цепляться за жизнь, постепенно отрезая куски от тела баркаса, и все это лишь для того, чтобы раздобыть несколько глотков грязной воды… Это было страшно и больно.
Потому Абелай Пердомо, для которого баркас долгие годы был все равно что часть собственного тела, испытывал не только грусть, стиснув в руке топор, но и стыд, будто каждый удар он наносил самому себе, своей жизни и своему прошлому. Когда мачта упала на жалкие остатки палубы, у него на глазах чуть было не выступили слезы. Он вспомнил, с какой любовью отец выбирал тот ствол, который они потом вместе выстругивали и смолили, чтобы в конечном счете установить его там, где он только что находился.
Годы, море и ветер превратили дерево, которое более трех десятилетий выдерживало нагрузку парусов, в камень. Эта высушенная солнцем мачта победила в сотнях схваток с ветром, помогла «Исла-де-Лобос» пройти тысячи и тысячи миль в поисках тунцов, лангустов и сардин, а ясными ночами щекотала мириады рассыпавшихся по небу звезд. В тени этой мачты выспались три поколения Пердомо Марадентро, под ней же был зачат Абелай, ставший теперь главой семьи. И вот теперь он велел срубить ее, хотя и знал, что она по-прежнему была крепка и, если бы ветер оставался попутным, могла бы провести баркас хоть вокруг света.
Смотреть на то, как баркас медленно превращается в щепки, которые, одна за другой, постепенно исчезают в грязной черной пасти проржавевшей печки, было невыносимо. Абелай всегда боялся огня, считая его единственным своим настоящим врагом и понимая, что столкнись он с ним один на один — и огонь обязательно одержал бы над ним верх.
Но вот наконец-то добыли воду.
И человек, который когда-то выстругивал и шлифовал доски баркаса, пил воду, которой посвятил всю свою жизнь.
Абелай Пердомо с тоской думал, что пожирает свою лодку, давно уже ставшую частью его тела, и тем самым он обрекает себя на вечное проклятие.
С наступлением ночи рядом с ним присела Айза и нежно погладила его по плечу.
— Не грусти, — сказала она. — Он знал, что никогда не сможет достичь берегов Америки. Он принадлежит другим землям.
— А каким землям принадлежим мы?
Айза, которая, казалось, за время путешествия стала старше лет на двадцать, лишь пожала плечами, признавая свое неведение.
— Кто знает? — ответила она. — Мы, люди, можем привыкнуть к любым переменам… А лодки нет… — И улыбнулась. — Нет, не могут, особенно если они такие старые и уставшие, как наша.
— Я тоже стар. И очень устал. Думаешь, что я смогу привыкнуть к другому берегу?..
Айза, с самого первого дня своего рождения умевшая говорить с животными, подзывать рыб и веселить умерших, ничего не сказала, так как давно уже знала, что на этот вопрос ответа не существует. Она положила голову на плечо отца, как это обычно делала в детстве, пока еще собственное тело ее не предало, и притихла, прислушиваясь к стуку отцовского сердца.
— Я тебя люблю, — прошептала она.
Абелай Пердомо опустил взгляд, с нежностью посмотрел на дочь и слегка улыбнулся:
— Я тоже, дочка. Я тоже…
— Но только никогда об этом не говоришь.
— Потому что ты уже женщина.
— Ну и что с того? Сейчас я больше всего нуждаюсь в твоих ласковых словах. Остальным я не верю.
— Почему?
— Потому что другие уже не любят меня по-прежнему, а ты любишь.
— Не жди от людей, что они станут относиться к тебе так же, как в те времена, когда ты была ребенком, — предостерег он ее. — Подобные ожидания свойственны трусам, а ты доказала, что трусихой не являешься. А вдобавок ты ведь еще и моя дочь, одна из Марадентро.
Айза едва заметно покачала головой:
— Марадентро всегда были мужчинами. Помни, что я первая девочка, которая родилась в семье за последние четыре поколения.
— Пусть так, но ты все равно остаешься одной из Марадентро. В тебе течет моя кровь, кровь деда Езекиеля и многих других отважных мужчин, от начала времен бросавших вызов морю. А ты знаешь, что твой прадед Захариас проложил путь в Китай вокруг Огненного мыса и прошел им восемнадцать раз?
Айза уже не раз слышала об этом. Она знала на память все истории о прадеде Захариасе, потому что его приключениями до сих пор бредили все мальчишки семейства Пердомо. Однако она так ничего и не ответила отцу и позволила ему повторить свой рассказ, по большей части выдуманный, потому как историю эту вот уже несколько поколений подряд передавали из уст в уста и она неминуемо обросла необычайными подробностями. Айзе же было просто хорошо сидеть вот так, прижавшись к плечу отца, которого она всегда безгранично любила и считала своим самым храбрым защитником, чувствовать сильную руку, обнимавшую ее за плечи, и слышать глубокий, хрипловатый голос, которым он, сколько она себя помнила, отдавал распоряжения в доме.
